когда музыканты приблизились, показал им лимон. Музыка прекратилась, оркестр замолчал. Вид лимона вызвал у трубачей рефлекторное выделение слюны.
Еще на пятом десятке в лагерной больнице нередко в его карих живых глазах вспыхивали озорные огоньки. Но к этому времени он уже научился сдерживать свои чувства.
И теперь, когда мы с Ниной Владимировной слышим звуки духового оркестра или видим лимон, всякий раз с улыбкой и грустью вспоминаем Петра Семеновича Каламбета.
Глава 4.
Корни и ветви
СТАН-УТИНЫЙ
Первый глоток свободы
До конца моего восьмилетнего срока оставались считанные недели и дни. Нины Владимировны уже не было в больнице. Ее сменила врач Волкова, жена начальника санотдела. Волкова знала о возможном моем освобождении в скором времени, и меня постепенно разгружали от многих моих обязанностей. На мне оставалась операционная чистого отделения и само чистое хирургическое, что составляло треть или четверть прежних обязанностей. Поэтому ожидание заветного дня было для меня особенно томительным. Я чувствовал себя почти не у дел. Доходили слухи, что санотдел Севлага прочит меня после освобождения в хирургическое отделение больницы прииска имени Горького, бывшего «Нижнего Ат-Уряха», где якобы контингент ИТЛ (исправительно-трудового лагеря) заменен каторжанами. Новая колымская реальность!
Я считал, что восьми лет ИТЛ для меня более чем достаточно. И теперь, после освобождения, мне только «не хватало» каторги! Я искал пути уклониться от этого назначения. И вообще у меня было желание отдохнуть от лагеря, его вида, его быта, его проблем.
В Ягодном, куда я должен был явиться за справкой об освобождении, в центральных ремонтных мастерских на паровом молоте работал потомственный кузнец Гриша Мельник, которого я знал еще по лагерю на «Верхнем Ат-Уряхе». Я с ним потолковал, и он помог мне устроиться в электроцех обмотчиком, дал мне приют у себя на первое время.
Я уже с неделю трудился в цехе, овладевая новой для себя профессией, как вдруг был срочно вызван курьером к директору мастерских. Я обтер ветошью руки и пошел в контору. Директор встретил меня словами:
— Ты что дурака валяешь? Ты же фельдшер. Иди в бухгалтерию, получай расчет. Гастролер!..
— А что, я плохо работаю?
— Хорошо — плохо... Приказ начальника управления рассчитать тебя и отправить в распоряжение санитарного отдела. Давай!
В санотдел я пришел на следующий день утром. На улице было еще темно, в кабинете начальника горела под потолком тусклая лампа. Возле двери сидел на стуле, как бедный родственник, мужичок в ватных штанах, в телогрейке, в подшитых валенках, на коленях держал шапку-ушанку.
— Ну так, — сказал начальник санотдела, — поедете старшим фельдшером в больницу на Горький. Коновалов просил вас, если освободитесь...
Борис Семенович Коновалов — хирург, с которым я работал на Беличьей в 1943 году, жил в одной кабинке, научился у него многому. Талантливый хирург, блестящий диагност и оператор.
— Нет, — сказал я, помолчав, — не поеду на Горький. Не хочу в лагере работать. Хватит!
Начальник санотдела что-то невнятно бубнил о трудном положении на Горьком, о хорошей зарплате, о возможности совместительства. Я стоял молча, потупясь, твердо решив, что не поеду, и все тут! Вид у меня был, очевидно, довольно решительный. Тут я услышал голос того мужичка, что сидел возле двери:
— Ну вот вам, пожалуйста! Дайте мне его. Три рудника, обогатительная фабрика — ни хирурга, ни хирургического фельдшера. Один Маламатиди от лагеря остался, забрать могут в любой день. А Лесняка я знаю, в рекомендации не нуждается. В самом деле!
Волков поднял на меня глаза:
— Поедете на УЗРК? По вольной сети. И работа по вашему профилю. А? Вот знакомлю — зав. врачебным участком — Ленивцев Григорий Михайлович.
Я повернулся к Ленивцеву. Он таращил на меня круглые голубые глаза и весело улыбался. Очень похож был на бравого солдата Швейка. Я, входя еще, подумал об этом.
— И я вас знаю, — сказал я, глядя на «Швейка». — Слыхал.
— Жить будешь со мной. У меня комната большая и дневальный есть, Афанасий звать. Давай!
— Поеду, — сказал я, повернувшись к Волкову.
— Пишу назначение, — пророкотал он. Ленивцев сиял во все лицо. Он пригладил слипшиеся от шапки русые волосы.
— Приходи к двум к санотделу. Я аптеку получу и подъеду. Стан-Утиный, знаешь? От Спорного через перевал час езды.
«Здравствуйте, пожалуйста!»
Стан-Утиный расположен на двух пологих буграх. Справа при въезде — вольный поселок, слева — через отработанный приисковый забой по речке Утиной - бывший лагерь. Теперь лагерные бараки занимали латыши и очень немного западных украинцев — так называемый спецконтингент, люди в основном молодые. На многих была еще темно-зеленая форма вермахта из жидкого полусукна. И форма эта вызывала недоброе чувство.
Да, то не был лагерь. И тем не менее меня обманули. Эти люди свободными не были. Два раза в месяц они ходили на отметку в спецкомендатуру. Выезд и отлучка с Утинки были им запрещены и уголовно наказуемы. Работали они в основном на рудниках и обогатительной фабрике с ртутным извлечением золота. Именно они были здесь главной неквалифицированной рабочей силой.
Жили латыши в лагерных бараках без какого-либо переоборудования, улучшения, благоустройства.
Питание «спецов» было организованным. На руки им выдавались талоны в столовую на трехразовое питание. Стоимость питания высчитывалась из заработка, равно как и за «коммунальные услуги».
Медицинское обслуживание, амбулаторное и больничное, было бесплатным. Та же лагерная амбулатория, та же лагерная больница. Даже в больнице этой оставался еще один заключенный фельдшер — з/к Маламатиди Георгий Петрович, числившийся за ближайшим усть-утинским лагерем. Вольных фельдшеров не было до моего приезда.
Маламатиди был хирургическим фельдшером лагерной больницы. С моим приездом он перешел в терапевтическое отделение. С этим очень немолодым, милым, деликатным человеком мы сразу поладили и подружились. Георгий Петрович жил при больнице и питался из больничного котла. Его дежурство, как и в лагере, было круглосуточным, впрочем, и у меня тоже.
В терапии преобладали пневмоники. Все та же крупозная пневмония с классическим течением. Георгию Петровичу дел было по горло. Мы помогали друг другу. Врач-терапевт на УЗРК был один — все тот же доктор Ленивцев. Утром и вечером до начала рабочих смен он проводил амбулаторный прием, а после утреннего приема делал обход в больнице. Можно сказать, что больница практически была на мне и Георгии Петровиче. Лишь ранней весной 1946 года на Утинку прислали хирурга, только что закончившего свой срок. Мне стало полегче, поменьше ответственности.
