эксперимент Уманского не мог получить признания и поддержки. А ведь Уманский даже опись запахов успел составить!

На Колыме Уманский встретил потрясающий феномен, носивший массовый характер, — алиментарную дистрофию и полиавитаминоз, уносившие много жизней. Как терапевт и как прозектор он имел возможность наблюдать патологические изменения в органах пищеварения у больных этого класса. В письмах с Севера Яков Михайлович с горькой иронией называл себя прозектором Колымы. И был фактически первооткрывателем редкого медицинского материала.

В 1937 году 10-го октября Уманского арестовали. По данным архива, он был арестован по ложному доносу и осужден к десяти годам лагерей по статье 58, пункт 10, что трактуется как антисоветская агитация.

Существуют различные варианты предъявленного ему обвинения: вариант В. Шаламова, вариант Е. Гинзбург. У меня нет оснований опровергать их, считая литературой, а не документом. Я тоже не держал в руках его «дела». Но в первой половине пятидесятых годов в магаданской больнице старшей сестрой и секретарем партийной организации работала Фаина Никитична Озерова. В эти же годы не менее половины медицинского персонала составляли бывшие заключенные, и совершенно открыто говорилось о том, что Уманский попал в лагерь по доносу Озеровой. А обвинялся он в том, что поддерживает политических заключенных — врагов народа, покупая на свои деньги для них продукты вплоть до красной икры, что соответствовало действительности. Но главным «преступлением» Уманского было то, что особую поддержку он оказывал православному священнику, а это простить нельзя было уже никак. В Магадане живы люди, которые это помнят. Вполне возможно, что последнее было не единственным обвинением, но соседство доносителя и жертвы под одной крышей тогда бросалось в глаза и волновало.

Якова Михайловича о деталях его ареста я никогда не расспрашивал, не считая это деликатным, да и само «дело» его казалось обыденным и ясным.

В письме от 3-го декабря 1964 года Шаламов просил меня срочно сообщить имя и отчество Уманского, дату смерти. Его очень интересовало, знал ли Уманский об изобретении электронного микроскопа и хромосомной теории Моргана и Вейсмана, подтвержденной экспериментально. В письме от 15-го декабря 1964 года Шаламов писал: «Дорогой Борис. Спасибо тебе за письмо и сведения об Уманском... Как часто бывает в рассказах, я угадал дочерей героя, угадал отношение их к отцу, хотя не знал об этом ровным счетом ничего — все выдумал. Я написал рассказ «Вейсманист» — где суть — в крепости духа, в надеждах, разбивающихся о жизнь... Но рассказ уже написан. Исправлять его, переписывать — нет сил». Тогда он не сказал прямо, что из Уманского делает вейсманиста и предначертает ему умереть в один день со Сталиным. В рассказе «Курсы». поминается и Уманский, но как Яков Давидович. Этот рассказ писался на много лет раньше, уже тогда Шаламов отчества Уманского не помнил. Рассказ «Вейсманист» очень типичен для того нового, что внес в литературу Шаламов. Об этом новом он сам подробно рассказывает в своем эссе «Проза», да и в письмах ко мне.

Уманский, конечно, не был ни вейсманистом, ни генетиком, но, будучи человеком умным и просвещенным, верил в законы наследственности и генетический код.

Писала об Уманском и Е. Гинзбург в документальной повести «Крутой маршрут». Очень тепло описывает она дружбу с Уманским и его самого. После главы «ЗЭКА, ЭСКА И БЭКА» я читал повесть уж без прежнего доверия и душевной открытости, читал настороженно. И был искренне рад, что хоть о ком-то она отзывается хорошо, без «ложки дегтя». Но Уманский «Крутого маршрута» и мой мало похожи друг на друга. Мой — не был склонен к бурным филиппикам. Не был говорливым. Его характер отличался уравновешенностью, скептичностью и иронией. Он не был похож на человека, бросающегося с политическими излияниями к малознакомому, впервые встреченному. За колючей проволокой он прошел десятигодичную школу сдержанности. За время нашего ежедневного общения и взаимной симпатии Яков Михайлович не проронил ни одной поэтической фразы, ни одной строки. Не вызвал у него интереса и томик Ростана, одной из трех книг моей тогдашней библиотеки (Э. Ростан, Д. Кардовский и А. Грин). Кстати, «Бегущую по волнам» Грина в 1953 году, гостивший две недели у нас в Магадане Шаламов, возвращаясь в Барагон, взял с собой, не оставив записки. Очевидно, очень спешил. Он уезжал днем, когда нас не было дома. Я понимал вопиющую несхожесть Магадана и таежного поселка под Оймяконом.

Почти все знавшие Уманского проявляли интерес к мотивам, побудившим его завербоваться в Дальстрой. И соображения по этому поводу были высказаны разные.

Трест «Дальстрой», или ГУСДС — Главное управление строительства Дальнего Севера — был одним из самых отдаленных районов от центра страны, самым глухим и необжитым. Центральные «страсти» доходили сюда с большим опозданием и заметно ослабленными. Два основных обстоятельства, две причины привели Уманского на Колыму. Его возраст, близкий к пенсии, — раз. Два — социальный опыт, аналитический ум уже в 1935 году подсказывали ему неизбежность той драмы, к которой стремительно катилась страна. Убийство Кирова и широкие аресты, за ним последовавшие, были восприняты Уманским как сигнал к очередному террору. Человеку с «пестрой» анкетой Север казался более спокойным местом, отдаленным от бурных политических страстей. Нельзя сбрасывать со счетов и заботу его о дочерях. Работа на Севере давала больше возможностей материально поддержать их. Тем более если учесть, что обе были предрасположены к нервно-психическим заболеваниям. Особенно обеспокоен был отец судьбой Сусанны, девушки с очень лабильной психикой и физически слабой.

Яков Михайлович Уманский умер 20 сентября 1951 года в яркое осеннее утро по пути на работу. Уже осилив почти крутой подъем к больнице, возле дома быта с игривым названием «Огонек» он почувствовал себя плохо и решил зайти в «Огонек». Он поднялся на крыльцо, взялся за массивную бронзовую ручку двери и стал оседать. Подоспевшие к нему люди уже опоздали. Он умер счастливой, без мучений смертью. Смертью праведника.

День похорон его был теплым и солнечным. Было людно. Играл духовой оркестр. В моей жизни это были первые похороны, в которых я принимал участие.

Сейчас на месте того кладбища крупнопанельный жилой массив.

В пятидесятые годы в Магадане дошла до нас печальная весть о трагической смерти Петра Семеновича Каламбета. Я три, а Нина Владимировна Савоева четыре года работала рука об руку с ним в больнице Севлага на Беличьей. Доктор Каламбет заведовал. Первым терапевтическим отделением. До февраля 1943 года, по сути, был единственным серьезным терапевтом в этой молодой больнице. Грамотный, опытный врач, умный проницательный человек хорошо разбирался в людях. До ареста был он посольским врачом в одной из западных стран. Для ареста этого было более чем достаточно в темные, кровавые тридцатые годы.

Когда Нина Владимировна Савоева в августе сорок второго года принимала эту больницу, Петр Семенович был ее надежной опорой, первым добрым и умным советчиком. Его оценке людей, занятых в этой больнице, можно было доверять полностью.

Больница Севлага в то время была лишь в стадии становления. Она обживала дома и бараки бывшего поселка геологов,. мало пригодные для больницы. Нина Владимировна понимала, сколько усилий, труда, терпения и твердого характера потребуется от нее, чтобы этот «табор на опушке» превратить в полноценное лечебное учреждение. Предстоящая трудная задача для своего решения требовала грамотных, добросовестных, заинтересованных исполнителей — помощников и сподвижников. «Кадровый вопрос» стоял остро. В больнице было много людей случайных, ненужных, не вызывающих доверия. Знание людской природы и верный глаз Петра Семеновича являлись для главврача большим и ценным подспорьем.

Три года я проработал в этой больнице под одним небом с врачом Каламбетом и встречался с ним на всех больничных «перекрестках». Мы оба были в команде главврача, ее союзниками и помощниками, исповедуя ее лаконичный девиз: «Все для больного!»

В лагерной больнице, по убеждению главврача, вопрос полноценного питания для больных был первостепенным вопросом. Каламбет разыскал в своем отделении и предложил главврачу повара, в прошлом шеф-повара ресторана московского ипподрома, Матвеева Александра Ивановича. «Дядя Саша»