моем доме.

 Вынос золота за пределы участка карался законом. Тем не менее нарушения такого порядка делались, поскольку весь вольнонаемный состав, да и лагерная обслуга в промывочный сезон выгонялась на субботники. Им отводились отработанные места и предлагалось мыть золото на проходнушках, переносных минибутарах или лотками. Не обладая навыком и не горя особым рвением, воскресные золотодобытчики старались приобрести золотишко у забойщиков, промывальщиков, опробщиков. Купленное за чай, спирт, сахар, табак золото прятали про запас. Для ударников дневная норма сдачи металла равнялась пятнадцати граммам. Мало кому удавалось намыть половину той нормы собственноручно.

 3экашки, кайлившие в забое, если находили мелкие самородочки, то незаметно клали их под язык, а потом прятали где-нибудь на участке или в дырах своих телогреек. И тоже за хлеб или махорку находили в лагере покупателей.

 Что мне делать с найденным золотом?! Этот вопрос сразу мной завладел. Заявить начальнику санчасти или начальнику лагеря? Я бы поставил под удар Скоркину. Мне этого не хотелось, я Скоркину почти что не знал. Может та банка стояла еще до Скоркиной и она понятия не имеет о золоте. Кому известно, как поведет себя начальник санчасти? Одно мне было ясно: моя находка вызовет на прииске ЧП. Начнется повальный обыск в аптеке и по всему лагерю, вызовы к оперуполномоченному. И затаскают! Где гарантия,что не пришьют мне новое дело? Не загонят снова в забой? И вообще лезть на глаза начальству - не дело! Здравый смысл и горький опыт удерживали от этого шага.

 Я понимал, что мое пребывание в аптеке недолгое, пока не вернется Скоркина или не пришлют нового фармацевта. Оставить золото на прежнем месте для меня было всего опаснее. Вот уж при случае на кого всегда легко спихнуть. Зэка, 'контрик' - списать на такого можно что угодно. Риск был велик. Что с золотом делать? Этот жгучий вопрос не давал мне покоя ни днем и ни ночью. Я перестал шутить, что было неотъемлемой чертой моего характера. Я может быть впервые в жизни потерял аппетит.

 'Пойти и бросить в выгребную яму?' - подумал я. И тут же отказался от этой находки, хотя она и давала возможность скинуть с себя тяжкий груз, освободить от тревоги сердце и мозг. Я вспомнил забой и себя, толкающего груженную тачку вверх по шаткой эстакаде, по разбитому трапу. Вспомнил неуклюжую совковую лопату, которая не лезла в щебенку, перемешанную с вязкой глиной, онемевшее от лопаты левое бедро. Вспомнил неблагодарные удары кайла в мерзлую землю... Сколько пота и слез пролито на добыче этого золота! Сколько проклятий ему адресовано... Я знал истинную цену, кровавую 'металлу номер один', добытому из скалы, отмытому, высушенному и отвеянному. Рука не поднималась выбросить золото або куда. Тревожное предвоенное время тоже не давало забыть о себе....

 Что же делать? Что делать?! Что?!!!

 Тонкая, невидимая ниточка ассоциации протянулась в ту, другую жизнь потерянную, утраченную, разрушенную, такую милую, дорогую, счастливую. Я не мог вспомнить ни автора, ни самой вещи. Только несколько слов зазвучали в ушах и высветился маленький эпизод из гражданской воины. Белый офицер, дворянин, очевидно, в смятении, он мечется в поисках выхода из труднейшего положения, безвыходного и по-французски восклицает: 'Ке фер? Ке фер? Фер-то ке?', выворачивая французскую фразу на русский лад: 'Что делать? Что делать? Делать-то что?!..' Это воспоминание ненадолго отвлекло меня от тяжких, мучительных мыслей. И впрямь, фер-то ке? Делать-то что?!...

 И тут пришла ко мне мысль здоровая и простая, как все гениальное. Я дождался позднего вечера. Белые ночи были уже на исходе. Взял фанерный чемоданчик с красным крестом на боку, положил в него среди медикаментов баночку с золотом и вышел за зону. Через полчаса я был уже на ближайшем, первом участке. В призрачном освещении июньской белесой ночи к бункеру промприбора медленно двигались сгорбленные над тачкой фигуры, разгружались и торопливо сбегали вниз. Тупо стучали кайла и скрежетали о щебенку лопаты. У костра рядом с конвоиром стоял бригадир и травил что-то 'за вольную жизнь и за баб'. Я поднялся на бутару, перекинулся парой слов с пробуторщиком и когда тот, орудуя скребком, пошел вниз вдоль колоды, я быстро открыл банку и за его спиной высыпал в колоду ее содержимое.

 Все! Дело сделано! Я освобожден от своего тяжелого груза. Сердце радостно колотилось. Я свернул цигарку, прижег и несколько раз глубоко затянулся. Отдал цигарку вернувшемуся пробуторщику и спросил его:

 -Фер-то ке?!

 Он не понял моего вопроса, недослышал, наклонился ко мне, подставляя ухо.

 - Будь здоров! - крикнул я в ухо, стараясь перекрыть шум водяного потока. И пошел вниз вдоль забоя с легкой душой.

Был в конце тридцатых и начале сороковых на Верхнем Ат-Уряхе 'вор в законе' уже немолодой, среднего роста, немного сутуловатый, с широкими покатыми плечами, мощными надбровными дугами и массивным подбородком, угрюмым малоподвижным лицом. Было в его облике что-то неандертальское. Его побаивались.

 Первый раз я его увидел и запомнил. А зрительная память у меня с детства была хорошая, особенно на лица.

 В ближайшие дни по прибытии на прииск, в разгар промывочного сезона, когда мы, свежее московское пополнение лишь осваивали тачку, кайло и совковую лопату, я был свидетелем такого беглого эпизода. Работали мы по три человека в звене: двое кайлили пески и грузили на тачку, третий отвозил на промывочный прибор. Возили по очереди. По нашему забою независимой походкой шел какой-то блатарь в хромовых сапогах, в брюках с напуском, в вольном пиджачке и кепочке. Он петлял между работающими. Когда он проходил мимо соседнего с нами звена, откатчик, разворачивая на трапе груженую тачку, задел прохожего в кепочке. Тот зарычал и вылил ушат угроз и ругательств. 'Фраер', еще не будучи 'битым', огрызнулся. Блатарь взревел и потянулся к голенищу сапога, из-за которого выглядывала рукоятка ножа. Я не заметил, откуда появился прораб Абраменко.

 - Тарас Ильич, брось свои фокусы, - спокойно, но твердо сказал прораб, - Чеши отсюда, не мешай работать!

 На Тараса Ильича это подействовало. Очевидно, они знали друг друга. Тарас Ильич пошел прочь, грозя и оглядываясь.

 - Это Тарас Ильич Паленый, - сказал Абраменко. - Не советую с ним связываться.

 И в последующие годы на прииске я не раз видел этого мрачного типа и слышал его имя в связи с какой-нибудь трагедией или скандалом.

 Году в 1944, наверно, потому что хирургом на Беличьей был уже Траут, два бойца привели в отделение заключенного на освидетельcтвование по подозрению в симуляции глухо-немоты. В заключенном я сразу узнал Паленого, немного поблекшего и увядшего. Было похоже, что он намаялся в карцерах, изоляторах, рурах.

 Проверка проводилась следуем образом: Паленого положили на операционный стол, фиксировали руки и ноги. И дали хлорэтиловый наркоз. Это наркоз краткого действия, быстро наступает и быстро проходит. Называется такой наркоз 'рауш' или оглушение. Первые секунды Паленый задергался и скоро притих. А когда действие наркоза стало проходить, заорал дурным матом. Экспертиза закончилась. Траут сел к столу писать заключение. Паленого развязали, когда он полностью пришел в себя. Траут сказал ему:

 -Ну вот, все слышали: и орешь ты здорово и ругаешься отвратительно.

 Палёный сделал вид, что слов Траута не слышит. На лице его виделось упрямое решение не сдаваться, ничего не менять. Конвоир, кладя в карман заключение, громко сказал:

 - Все, Палёный! Давай пошли!

Паленый не дрогнул, не пошевелился.

 Конвоир толкнул его в спину:

 - Хватит Ваньку валять. Выходи!

Второй конвоир открыл дверь и они все трое вышли.