- Что ты молчишь? - переспросил Абрикосов.

- Я, кажется, нашел, - сказал я не совсем уверенно, - нашел, что делать со вшами. Я взял из кучи темную рубашку, вывернул ее наизнанку и положил на снег. Через две-три минуты вдоль швов стали 'зажигаться' белые звездочки. Абрикосов выхватил у меня из рук рубаху и поднес ее к лампочке, висевшей над топкой. Я последовал за ним.

 - Лопаются родимые! - сказал он взволнованно. - Найди ветку стланика.

 Возле топки на снегу я без труда нашел веточку кедрача и подал ее начальнику. Абрикосов провел ею несколько раз по рубахе.

 - Осыпаются, как осенние листья, - засмеялся начальник. Я услышал живой, радостный смех. Я не верил своим ушам. Я был убежден, что Абрикосов не способен смеяться, не умеет. Он повернулся ко мне, хлопнул по плечу и сказал:

 - Ах ты, мой дорогой! Давай расстилать на снегу. И к чертовой матери дезокамеру.

 Дело быстро пошло на лад.

 - Куришь? - спросил меня Абрикосов.

 - Курю, - ответил я.

 Он вынул из кармана пачку махорки, отсыпал на несколько цигарок в спичечный коробок, а пачку отдал мне. Затем вызвал с вахты дежурного надзирателя, объяснил ему задачу, смысл ее и добавил:

 -Подменишь нас с доктором. А мы до развода поспим. Это он польстил мне, называя доктором. И надзирателю показал свое ко мне отношение. К семи часам утра, как всегда, Абрикосов был на разводе. Увидев мой белый халат из-под телогрейки, он подошел.

- Ну, звездочет, - сказал он, - как думаешь, пока не отпустят морозы, мы их перебьем? А?!

- Есть надежда, - сказал я.

Врач Данила Дементьевич Буга вернулся в медпункт с вахты, куда его только что вызывали. Я в это время на плоском речном голыше точил для шприцов иглы - величайшую ценность и дефицит в наших условиях.

 - Бросай это дело, - сказал Буга, - беги на участок на поднятие трупа в бригаду Чудинова. Опять кого-то шлепнул конвой. Ну, чего застыл? Давай быстро!

Я схватил фанерный чемоданчик с красным крестом на крышке и выскочил за зону. Стояло сухое знойное лето. На бледном северном небе не было ни единого облачка. Солнце палило нещадно и трудно было поверить, что этот знойный день, как всегда, обернется холодной ночью. Земля, прикрытая мхом, дерном, кустарником, за короткое колымское лето прогревается не более, чем на штык лопаты. Вечная мерзлота твердо отстаивает свои позиции. И только на оголенных выработках земля прогревается на поверхности, высыхает и трескается.

 Дорога на приисковый участок проходила между отвалами пустой породы и промытых песков. Серо-желтая глина, размытая, истертая множеством подошв и гусеницами трактора превратилась в тончайшую едкую пыль, которая под ногами взрывалась пылевыми столбиками, лезла в глаза и нос, оседала на зубах. Только там, где дорога проходила по краю отвала, пыль уступала место щебенке и тогда нога опиралась на твердую почву.

 Я шел быстрым шагом. До забоя оставалось еще далеко. Липкий пот застилал глаза. Портянка сбилась в ботинке и терла ногу. Но надо было спешить и я терпел. Из-за дальнего террикона показались две одинокие фигурки, шедшие на значительном расстоянии одна от другой. Первым встречным оказался малорослый тощий парнишка, тяжело переставлявший большие рваные без шнурков ботинки, одетые на босые ноги. Руками он придерживал то ли штаны, то ли живот под рубахой. Изможденное и серое от пыли лицо было отрешенным. Поровнявшись, мы оба остановились.

 - Ты куда? - спросил я его. - В столовую, - сказал он. -В какую столовую? - удивился я, отлично понимая, что в этот час там делать нечего. Он показал подбородком в сторону лагеря.

 - Ты из какой бригады?

 - Из Чудинова, - вымолвил он пересохшим ртом.

 - Кого там у вас застрелили? - спросил я его.

 - Меня, - сказал он, отводя глаза в сторону. Я был послан на поднятие трупа, и шутка эта мне не показалась удачной.

 - Первый раз вижу шагающего покойника, - сказал я.

 - Я не покойник, я не помер... Он молча приподнял серую бязевую рубаху и справа на животе я увидел яркое округлое кольцо небольшого размера, из которого выглядывало что-то розовое и блестящее. Ни капли крови ни на коже, ни на одежде я не заметил. И не понял толком, что он мне показывал. Но я раскрыл стерильный пакет и наложил на это место повязку. По наколкам на руках я решил, что это мелкий воришка или какой-нибудь пригородный хулиган, начинающий свой тюремный путь.

 - Кто же в тебя стрелял? - спросил я с сомнением.

 - А вот идет черт нерусский, - сказал он без злобы, неприязни и страха.

 - Куда он ведет тебя?

- На кухню. Обещал накормить от пуза.

 На лагерном языке это означало - накормить до отвала, сколько желудок примет. Подошел боец. Тоже худой и мелкий, почти такого же возраста на вид. Монголический тип голого лица скрадывал возраст. Лицо выражало апатию и усталость. Он тоже шел вяло переставляя ноги, винтовку держал за ствол так, что ремень волочился по дорожной пыли.

 - Кого застрелили? - спросил я бойца.

 Он молча кивнул головой на парнишку, придерживавшего руками живот.

 - Куда ведешь его?

 - Лагерь. Столовый, - ответил он, глядя себе под ноги.

 'Какая-то мистика' - подумал я. Все это казалось мне сплошной нелепостью, принять которую всерьез я не мог. В моем сознании все это не укладывалось. Я шел на поднятие трупа, чтобы в акте зафиксировать факт смерти и, по возможности, причину ее. Я с сомнением оглядел эту пару и устремился к забою, полный тревоги и тягостных видений, которые рисовало мое воображение. На душе было тоскливо и гадко.

 С огнестрельными ранениями я еще не встречался непосредственно, не знал их специфики и чувствовал себя очень неуверенно. Совсем недавно вызволенный из забоя, я делал свои первые шаги в лагерной медицине.

 Минут через пятнадцать я подошел к бригаде Чудинова. Люди тени кайлили борт забоя, скребли лопатами мокрую, оттаявшую на солнце щебенку катали по шатким трапам неполные тачки. Конвоир сидел на пологом галечном отвале на перевернутом ящике из-под взрывчатки. Бригадир насаживал совковую лопату на черенок.

 - Где труп? - спросил я Чудинова.

 - Ушел, - кинул он равнодушно, не отрываясь от дела.

 - То есть как ушел?

 - На своих ногах ушел. Татарин увел его в лагерь.

 Видя мое недоумение, Чудинов стал разъяснять:

 - Видишь, - сказал он, - пацан попросился пойти за отвал. Боец разрешил. А когда Зуев, ну пацан, повернул за отвал, выстрелил, гад, по нему. И следом еще два раза вверх. Пацан качнулся, но не упал. Пацан не упал! Его развернуло лицом к татарину, он и глядит на него и качается... Конвоиры оба спустились вниз, тихо посовещались и пошли к Зуеву. Он стоит, держится рукой за живот. Подошел и я, задрал евонную рубаху: на животе дырка, а крови не видать. Татарин, понял ты, сник как-то, засуетился, позеленел. Видать, это у него первый. 'Своими ногами дойдешь до лагеря?'- спрашивает пацана. 'Не знаю'- отвечает. 'Пойдем в лагерь, - татарин говорит, - накормлю тебя от пуза на кухне'. Пацан потоптался тихо- тихо на месте и... пошел. Шарипов, ну конвоир, сзади... Они тебе не встренулись что ли?!