- Встретились, - сказал я и поспешил в лагерь, не теряя надежды еще догнать их.
Когда запыхавшийся я вошел в медпункт, Буга встретил меня словами:
- Отправил я его на телеге в больницу. Упирался, не хотел ехать, пока не накормят. Конвоир обещал.
Я молчал. Я думал.
- А как же так, - спросил я Бугу, - живот прострелен, а он идет своими ногами... И крови ни капельки.
- Бывает,- сказал военврач. - Пуля так прошла, не задела жизненно важных органов и крупных сосудов. Да и крови у него с гулькин нос. Стреляли в него сзади, в спину. Над тазовой костью есть маленькое входное отверстие. Видел?
- Нет, - сказал я смущенно.
- Что же ты видел?
- На животе что-то такое... Но крови ни капли. Я наложил повязку.
-Это выходное отверстие, - продолжил Буга. - Оно всегда больше входного. Пуля прошила стенку живота, а сальник тут же прикрыл собой отверстие. Его ты и видел.
Я слушал Бугу молча. Я вспомнил себя недавнего, такого же дохлого, как этот Зуев, и ставил на его место. Я стал сворачивать махорочную цигарку. От волнения пальцы не слушались.
- Кури на дворе, - сказал Буга.
Я знал, что он не любит табачного дыма. Буга был немолод. Думаю, уже приближался к пятидесяти. Был высок, плечист, голенаст, румянен. Он не курил, не проявлял интереса к спиртному. Стригся коротко, ежиком. Из-под синей 'капитанки' с лакированным козырьком (где он ее раздобыл?!) серебрились седеющие виски. В этой 'капитанке' он ходил и летом, и в лютую стужу долгой колымской зимы, изредка прикрывая уши рукой в шерстяной варежке. Не носил зимой валенок, не носил бушлата – ходил в телогреечке и сапогах. Он был предельно скуп на слова, избегал щекотливых тем. Весь свой пятилетний срок по воинской 193-ей статье проработал на медпунктах, в стационар его почему-то не брали или сам не шел. Жили мы с ним в амбулатории за загородкой. Пищу сюда он не приносил никогда. Три раза в день он ходил на лагерную кухню 'снимать пробу'. Претензий к поварам никогда не высказывал и не взыскивал с них. А кормили они нас страшно. Только с приходом Абрикосова, нового начальника лагеря, в кухне был наведен порядок. Но было это уже после ухода с лагпункта Буги.
Приисковый хирург лагерной больницы, Алексей Степанович Токмаков прооперировал Зуева, сделал ревизию брюшной полости. Месяца полтора продержал в отделении. Потом 3уева перевели в оздоровительный пункт. Парень мог рассчитывать на продление жизни.
Конвоира Шарипова я больше на нашем участке не видел. 3а Зуева ему, конечно, ничего не было. Ну перевели на другой участок или другой прииск. А может быть еще и наградили за 'бдительность' и прилежание. Например, на счету конвоира Чернова (весь прииск его знал!) - четыре убитых 'при попытке к побегу'... Чернова перевели с повышением в поисковую опергруппу.
Ну, а Шарипов? Что ему даст этот урок? Утвердит в безнаказанности и вылепит зверя? Или пробудит глубокое раскаяние, отвращение к содеянному и моровой язвой будет ныть до конца жизни? Кто знает! Трудно влезть в чужую душу. А хочется...
Страшная штука - абсолютная власть над человеческой жизнью, и мало кому, обретя эту власть, удавалось избежать искушения. 'Есть нечто большее, чем власть - презрение к власти' - слова эти сказаны давно одним весьма незаурядным человеком. Но конвоир Шарипов не был знаком с этой мыслью. А если бы и услышал когда, вряд ли понял и оценил ее по достоинству.
ЗОЛОТО
Приисковая аптека находилась в зоне лагеря под одной крышей с амбулаторией. В аптеке работала фармацевт Скоркина, договорница, женщина неопределенного возраста. Подчинялась она начальнику санчасти лагеря, хотя находилась в штате аптекоуправления.
Что-то стряслось у Скоркиной, какие-то обстоятельства вынудили ее срочно покинуть прииск, даже не сдав подотчета. Ходили злые слухи, что блатные получали от нее наркотики, и на этой почве возник конфликт, угрожавший ей расправой.
Несколько дней аптека простояла закрытой на ключ. Начальник санчасти Ирина Алексеевна Попова сама отпирала аптеку, чтобы выдать в больницу и на лагпункты медикаменты первой необходимости. Она быстро поняла, что без специально выделенного медработника аптека оставаться не может. Не хватало врачей. Фельдшерами работали люди случайные, практики, кое-как натасканные. Для аптеки нужен был человек, имеющий хотя бы среднее образование, знакомство с химией, требовалось умение обращаться с такими приборами как дистиллятор, водяная баня, полуаналитические весы, а также - знакомство с приготовлением растворов, фильтрацией, стерилизацией... Следовало иметь в виду, что аптека - это еще и спирт, наркотические средства, сильнодействующие. От работника аптеки требовались честность и аккуратность.
За несколько месяцев до этого по заданию Поповой учетно-распределительная часть лагеря искала по рабочим делам, формулярам медицинских работников. Нашли студента второго курса медицинского института. То был мой формуляр. Меня вызвала к себе Попова и предложила фельдшерскую работу на участке. Я к этому времени только что утвердился в бригаде механизаторов, работал мотористом лебедки на штольне и чувствовал себя вполне сносно. Я решил, что от добра добра не ищут и от предложения отказался.
Некоторое время спустя меня вызвал к себе начальник лагеря по тому же вопросу. Разговор был короче и суше. К тому же он сказал, что резервы нашего участка иссякли и в самое ближайшее время участок будет закрыт, а рабочая сила распределена по другим объектам. Впереди возникала тревожная неопределенность. Я подумал и согласился.
Меня поставили фельдшером или по армейской терминологии, принятой в лагере, лекарским помощником, лекпомом, на четвертый приисковый участок, самый неблагополучный в санитарном отношении. Кишечные инфекции, вплоть до дизентерии, свирепствовали. Промывочный сезон был в разгаре. Стояли сухие жаркие дни, люди томились от жажды и утоляли ее из первой попавшейся лужи.
Я нашел на склоне распадка родниковый ручей, огородил его, направил в трубы и вывел к забою. Установил четыре бочки большой емкости и начал воду хлорировать под контролем несложного йод- крахмального анализа. В течение месяца желудочно-кишечные заболевания резко снизились.
Когда остро назрел вопрос, кого поставить в аптеку, выбор пал на меня. Я быстро освоился в этой латинской кухне. Готовил стерильные растворы для внутривенных вливаний, делал отвары и настои лечебных трав, фасовал порошки. Даже катал свечи на чистом масле какао. Последнее, конечно, делалось для вольного стана. Если бы какому-нибудь лагернику и назначили свечи на масле какао, он бы их съел, вряд ли использовал по назначению.
Так как аптеку мне никто не сдавал, я решил провести переучет, и сделать одновременно уборку, которая по моим понятиям требовалась давным давно. На одной из полок за склянками с сыпучими я увидел баночку косметического крема. Я взял ее, чтобы вытереть пыль, и был удивлен несоразмерному ее весу. Я отвинтил крышку и оторопел, увидев содержимое. Банка была полна россыпного золота. Матовый недружелюбный блеск его испугал меня. Откуда это? Чье? Зачем здесь? Я прикинул на весах, золота было более двухсот граммов. За хранение такого количества золота схлопотать пулю было легко.
У приисковых работяг золото не вызывало вожделения, скорее - наоборот, вселяло неприязнь, даже ненависть. Это оно, золото ввергало нас в беспросветное существование: мы голодали, мерзли и мерли как мухи, работая до полного измождения. Я ненавидел этот металл-символ беды и страданий. Превращаясь в украшения или монету, он сохранял свою злую силу, оставаясь 'желтым дьяволом'.
Если заключенный находил самородок не менее определенного веса, он мог сдать в золотую кассу, получив взамен чай, спирт, табак. Грамм за грамм: грамм золота - грамм спирта, грамм золота - грамм чая, грамм золота-грамм махорки. Как просто, удобно, бесхитростно!..
Я золото ненавидел люто и дал себе слово, что если останусь жив, ни одной золотой вещи не будет в
