- Мало! - сказал он, - мало. Кем работал на воле?

- Я не работал...

- Ах не работал! Паразит!

- Я учился на врача...

- Студент. Тем более.. Но я что-то не замечаю в тебе третьего 'Д' - слабоумия. Симулянт! Скрываешься от работы!! 3аймитесь! - сказал он Ошонке, нашему оперуполномоченному.

Когда вышел из барака последний из свиты, первым соскочил с нар Кишлинский, польский еврей.

- Нешправедливо, - сказал он. - Человеку не хватат пошледнего, третьего 'Д' и его за это накажывают. А тому, кто накажывает, давно не хватает первых двух. И нет шилы, чтобы воштановить шправедливость!

Он крякнул, одел ботинки на босу ногу и засеменил к выходу, властно влекомый вторым 'Д' - диареей.

РФИ - это резкое физическое истощение, а ЛФТ - легкий физический труд. Заключенных с диагнозом РФИ старались переводить на ЛФТ. Но легких работ на прииске было несоизмеримо меньше, чем нуждающихся.

РФИ давно уж овладело мной. А ЛФТ, сколько я к нему ни стремился, постоянно отодвигался, как горизонт, оставаясь недостижимым. Я продолжал на вскрыше торфов бить ломом в вечной мерзлоте вертикальные бурки. У меня было не только РФИ, но и полиавитаминоз. Цинга и пеллагра меня разъедали. Цинготные язвы покрывали мое тело от лодыжек до пояса. Они постоянно то прилипали к ватным штанам, то отрывались, причиняя страдания. Пеллагрозный понос обезвоживал и без того истощенное тело.

Три года на общих работах, три года в открытом забое без перерыва, без передышки. Мало кому удавалось выдержать три года. Я знаю только одного человека, который все десять лет своего колымского срока проработал на общих, то есть самых тяжелых работах и, остался жив. Это Миша Миндлин. Мы почти одновременно прибыли на Верхний Ат-Урях и сразу попали в забой. Он из рабочих. Отслужил в армии и работал председателем Сталинского райсовета Осоавиахима города Москвы. На восемь лет он старше меня, но к 1937 году многое уже успел в жизни. Он был членом партии, преданным идее и беззаветно служившим ей. Был уже мужем, отцом. Высокий, плечистый, чуть сутуловатый, как большинство очень рослых людей, с резким характером и громовым голосом. Он работал в забое, как экскаватор, на сто пятьдесят процентов выполняя нормы. Всю его выработку бригадир приписывал своим дружкам. А Миша оставался на пайке семисотке и медленно доходил. Были у него малые перерывы - больница, оздоровительный пункт... Удивительное природное здоровье, не менее удивительная сила духа сохранили ему жизнь. За долгие годы Случай сталкивал нас и разводил на большие временные дистанции. И сейчас он еще полон душевных сил и энергии. Ум его ясен, а память - светла.

 Сумасшедшая пора летнего промывочного сезона, золотой лихорадки держала нашу бригаду по 12-14 часов а забое под перекрестным 'Давай, давай!' А восемь зимних месяцев лютой стужи вымораживали из нас последние жизненные соки. Из малых птиц на этой земле лишь северная синица отваживается жить и зимовать колымскую зиму. Зимой в лагерной амбулатории за дневной прием набирался таз, скусанных щипцами Листона, пальцев с отмороженных рук и ног.

 Зиму 1939-1940 годов я был уже стопроцентным фитилем - доходягой. Я дошел до последний черты и, как фитиль, догорал. Мы бурили ломами пустую породу. Взорванный грунт паровой экскаватор марки 'Воткинец' переваливал в отвал. Ночью экскаватор держали на подогреве. Воду для него таяли из снега, который тут же вырубался из ближайших плотных сугробов. Для заготовки и подачи снега, для пилки и колки дров держали специально рабочих, двух в ночную смену и четырех - днем.

 В одну из ночей бригадир подошел ко мне и сказал, толкнув слегка в грудь:

 - Ну, Борька, будешь меня помнить! Тебя и Гутникова отдаю в обслугу экскаватора, велено выделить двух человек.

На лице бригадира играла довольная улыбка. Трудно было понять, чему он больше радуется: тому ли, что помог двумя доходягам или тому, что сплавил их, наконец.

 Всего лишь за половину ночи мы по достоинству оценили все преимущества своего нового положения. Первое, что мы сделали на новом месте, это разожгли костер вблизи экскаватора. Стало светло и непривычно тепло. Затем мы занялись заготовкой снега. Один из нас вырубал лопатой снежные блоки, второй - стаскивал их к экскаватору и укладывал рядом с большой бочкой, в которую от парового котла был опущен резиновый шланг.

Паром таяли снег, инжектором закачивали воду в котел.

 С дровами в нашу смену дело обстояло и вовсе хорошо: на ночь нам завозили кедровый стланик, растение смолистое толщиной с руку взрослого человека. Мы сначала пытались стланик пилить поперечной пилой - труд был мучительным и неблагодарным. Случайно мы обнаружили, что при очень низкой температуре стланик становится хрупким. Мы брали ветвь, ударяли ее об острый край камня, подобранного на отвале, в месте удара она легко ломалась, как стеклянная. Мы научились 'рубить' стланик быстро на поленья нужной длины.

 Машинист экскаватора и помощник в лагерную столовку не ходили, им был доступен ларек, где они могли купить и хлеб, и масло, и сахар. Во всяком случае талоны на завтрак и ужин они отдавали нам. Два лишних черпака баланды и полселедки были для нас если не большой физической, то уж моральной поддержкой - бесспорно.

 Какой-то лагерный старожил, знавший, что я маюсь животом, поделился своим опытом. Он сказал, что хорошо в таком случае сосать пережженый сахар. Я почти не обратил внимания на его слова, так как сахар был для меня недоступен. За все три года я ни разу не получил премвознаграждения, так называлась лагерная зарплата, поскольку никогда мне не записывали фактически выработанного. Все мои кубометры шли какому-нибудь блатному пахану, не выходившему даже за зону. Сахар жженый и нежженый оставался несбыточной мечтой, пустой фантазией.

 Так думал я, лежа на нарах после работы. У меня под головой была маленькая, почерневшая от грязи и пота, подушечка, думочка, так называли ее у нас дома. Эту подушечку мама приготовила, собираясь меня рожать. Когда-то я почти полностью умещался на этой подушечке. Я рос, она же почти не менялась. Так из подушки со временем она превратилась в думочку. Во время ареста, собирая меня в неизведанный путь, мама положила думочку в мой мешок. Сейчас эта думочка здесь, в лагере оставалась последним и единственным домашним предметом, последней моей вещественной связью с домом. Хотя дома у меня уже не было. Но я еще не знал об этом.

 За весь свой восьмилетний срок я не получил ни одной посылки, ни одного сухаря, ни одной пачки махорки. Посылать было некому.

 Я рассказал о сахарном рецепте Шакиру Галимовичу Сабдюшеву, учителю по профессии и моему соседу по нарам.

 - Слушай! - толкнул меня в бок Сабдюшев. - Сменяй на сахар свою подушку.

 - Кому? - сказал я, не считая это реальным. - На что она похожа!.. Ты погляди ...

 - Она пуховая. Кому нужна, наволочку сменит. Да хоть экскаваторщикам своим предложи. Бытовики, механизаторы - люди благополучные, сытые.

 На следующий день предложил подушку Сереге, помощнику машиниста.

Столковались на семьсот граммов. Я отдал подушку. И сразу охватило меня безысходное тоскливое чувство, чувство безвозвратной утраты. Не было ошущения такого, когда объявляли мне приговор. Очень похожее, близкое было, - когда первый раз в жизни удалили мне зуб. Это случилось в лагере в 1938 году. Чувство такое: свершилось непоправимое - я потерял, утратил часть своего тела. Я воспринял это, как фатальное начало разрушения и потерь. Но то было чувство физической утраты, а это - духовной. Порвалась последняя нить, соединявшая меня с родным очагом.

 В торбе у меня хранилась половина рукава от нижней рубахи. Я мастерил мешочек, чтобы