Женский вопрос - вечный вопрос. Был он всегда. И когда наш далекий пращур тащил в пещеру прикрытую шкурами свою современницу, и во времена Петрарки с его чистой любовью к Лауре, и в эпоху Сервантеса, и в более поздние времена, когда рядом со скотской, животной похотью в грязи и неволе пробивались ростки чистой, нежной, всепобеждающей любви.

Гулаг и эротика. Смешанных лагерей в Гулаге было очень немного. При всей строгости и запрете эротических связей досмотреть и предупредить их было практически невозможно. Особи обоего пола искали и находили друг друга. В лагерях тридцатых и сороковых годов преобладала 58-я статья, носители которой, как правило, использовались на самых трудных работах и в самых тяжелых условиях. Алиментарная дистрофия и полиавитаминоз были их уделом. Им было не до эротики.

Бытовики и уголовники - более благополучная и сытая часть лагеря - находили выход своей похоти в извращениях. Малым исключением являлись бесконвойные: шофера, завхозы, экспедиторы, артисты, конторские работники.

В женских лагерях, где условия были более сносными и какая-то часть заключенных мужчин обычно наличествовала (врачи, агрономы, зоотехники, бондари, слесари, плотники и т.д.) при всех запретах связи имели место. А при крупных женских лагерях создавались 'дома младенца' для детей, рожденных в лагере.

Приисковым же доходягам было не до любви. По мужским лагерям ходила такая байка: 'Один доходяга говорит другому:

— Может, вечером сходим к девкам?

— А что! - отвечает другой. - Сходим! Если ветра не будет'.

Вспоминается Верхний Ат-Урях. Первая колымская весна после лютой приисковой зимы. Бригада Николая Караптана. Нас в бригаде молодых ребят, от двадцати лет до тридцати, было человек пять. Был среди нас один женатик - Толя Волчков. Все мы, пережившие первую приисковую зиму на открытых работах в забое, спавшие в брезентовых палатках не раздеваясь, изголодались и отощали предельно. Многие поморозили ноги и руки. Носы и щеки наши хранили до следующей зимы черный 'румянец' отморожений. И все же извечный мужской разговор о лучшей половине человечества, его 'слабой половине' заходил иногда, примерно, вот так. Кто-нибудь из 'зеленых' спрашивал Волчкова:

— Волчек, а Волчек! Как часто ты жену ласкал?

Толя оглядывал нас со снисходительной улыбкой и говорил:

— Ну, раз в неделю... Я смотрел на него с удивлением и жалостью даже. 'Раз в неделю, это за семь дней один раз! Что он из-за угла мешком прибитый? Я бы! Да что там говорить!..' И мне было искренне жаль неполноценного, в моем представлении, Толю и его, недополучившую ласки, жену.

Тут кто-нибудь спускался с небес на грешную землю и ставил вопрос таким образом:

—Вот представим: перед тобой положили молодую, красивую, голую бабу. А у ей на животе буханка хлеба! Что бы ты первое сделал? За что ухватился? Но на выбор! Без дураков!

Наступила тягостная тишина - каждый на свой лад рисовал себе этот сказочный образ. В душе каждого шло борение. Но отвечать надо было честно. И сколько я помню, с некоторой стыдливостью, прикрытой грубой шуткой, предпочтение отдавалось буханке хлеба. Я, к стыду своему и самопосрамлению, не являл собой исключения.

В свои  первые колымские зимы на Верхнем Ат-Уряхе я часто встречал одного '3ахара Куьмича' в столовке, в санчасти, на территории лагеря. Рослый, одутловатый,  натянувший  на  себя все свои лагерные тряпки: суконная портянка на шее,  вафельное полотенце под шапкой в роли подшлемника,  бушлат перетянут проволокой, чтобы не поддувало. Он ходил широко расставив ноги,  переваливаясь с бока на бок, похлопывая белесыми ресницами. Думаю, что тогда ему было давно за сорок.

Кто-то из нашей палатки,  в которой размещалось до ста человек  и более, сказал в моем присутствии, показав на него:

- Ливидов, ленинградский журналист. В прошлую зиму умудрился  отморозить себе детородный орган. С тех пор поддерживает в аварийном состоянии. В забой его не пошлешь. Кантуется. Интересно на сколько ему хватит? Ха-ха.

Я тоже вошел во вторую колымскую зиму. Обморожены щеки и нос,  поморожены  большие  пальцы  обеих ног.  Сколько раз примораживал,  руки. Но,  чтобы то место роковое,  излишнее почти при всяком бое... Надо суметь!

Фамилия Ливидов меня затронула.  Я вспомнил некогда читанную  или слышанную эпиграмму:

Эпиграмма эта мне очень понравилась. 

А ведь и впрямь  нехорошо. Как это его угораздило? За 12 лет в лагере, за 35 на Колыме видел я отмороженные пальцы, обмороженные носы и  щеки. Целиком  замерзали  люди и везли их с участка прямо в морг. Но, чтобы... Не встречал более и не слышал не про сто, пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Не думаю, что это был тот Ливидов, которому сатирик посвятил свою эпиграмму. Нет уверенности, что и фамилия бедолаги - Ливидов. Но локализация отморожения - редчайшая, если не единственная.

О чем же говорит все это? Думаю, вот о чем: на карту была поставлена жизнь, и человек выбросил свой последний козырь. А мы голодные, холодные, тоже помороженные и не единожды, над ним смеялись. Но разве это смешно?  Это ужасно!  Это страшно!  Это бесчеловечно! Значит так низко пали мы сами, так низко упала цена нашей жизни.

Знаете ли вы, что такое пайка хлеба, кровная пайка? Не знаете! А между тем, нет понятия более емкого, чем понятие ' кровной пайки'. Это не просто пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Кровная пайка - это все! Это - жизнь, добываемая ежедневно ценой непрерывных страданий, ценой унижений, ценой непосильного, иссушающего тело и душу труда. Это - божество, к которому обращены все