непочтительно торчавшая повсюду, в самом деле могла подействовать на нервы кому угодно. Еве она тоже не понравилась. Покачав головой, она сказала:

— Держу пари, что когда я умру и явлюсь к небесным вратам, то и там будет висеть плакат: «Вход в небесное обиталище — пейте кока-колу!».

Затем мы спустились вниз в катакомбы, и господин Мальмин освещал нам восковой свечой путь в длинных узких проходах, где мрак, как тяжкий груз, давил на грудь. И я подумала, что, будь я мученицей за веру, пусть бы меня лучше разорвали львы, чем сидеть здесь взаперти в подземелье — без воздуха, без солнца и без света.

После этого господин Мальмин пригласил нас в маленькую тратторию совсем рядом с Аппиевой дорогой[187]. Мы пили молодое белое вино и безумно радовались, что мы не мученики.

Однако я все время думала о Леннарте. Может, именно в тот момент, когда я сидела здесь, этот мерзкий телефон в номере гостиницы просто содрогался от звона! Да, от таких мыслей появляются морщины на лбу! И мысли эти тебя не отпускают! Пока я рассеянно прислушивалась к болтовне Мальмина и Евы, мой мозг продолжал работать, а маленькие светлые эльфы — проблески мыслей — повторяли мне примерно вот что: «Он говорил, что даст о себе знать. Кто знает, может, он звонил, когда нас не было?! Может, он сделал слабую попытку сдержать свое обещание, а потом плюнул на все». Ведь мужчины вообще часто так поступают, бросая на ходу что-то вроде «Нам надо встретиться!», и, может быть, даже в ту минуту думают именно так, а через час об этом забывают. Моя жалкая маленькая надежда была подобна пламени свечи, которая уже едва мерцает и вот-вот погаснет.

Это был наш последний день в Риме. И было бы хорошо заставить надежду угаснуть совсем и начертать над ее могилой: «Здесь покоится единственная великая любовь Кати!»

Последний обед в Риме был в отеле, где мы остановились. Настроение было веселое и оживленное, и наконец мы зашли так далеко, что после многодневного совместного времяпровождения все стали обращаться друг к другу запросто, по именам, — словом, выпили на брудершафт[188].

— Виктор, — представился господин Мальмин. — Хотя мои друзья называют меня Викке.

Но Ева решила называть его Виктором.

— Викке! — сказала она. — Мне никогда этого не выговорить! И мало кому так подходит имя Виктор, а не Викке. Виктор звучит так по-настоящему!

Затем вся группа отправилась к фонтану di Trevi[189] — бросить монетки в воду. А иначе ведь нельзя быть уверенным в том, что когда-нибудь снова увидишь Вечный город. Я тоже бросила монетку. Но, откровенно говоря, мне было безразлично, вернусь я сюда или нет. Рим был для меня городом утраченных надежд.

И должно быть, станет им в еще большей степени.

Виктор, наш новоявленный брат, захотел увидеть Рим by night[190] и спросил нас с Евой, не пожелаем ли мы сопровождать его. Естественно, обратился он вообще-то к Еве, — видно, не знал, как избавиться от меня. Не успев даже подумать, я ответила: «Да!» Но Ева не ответила «да». Она устала, у нее болит голова, и ей хочется прилечь. У Виктора был совершенно убитый вид, когда он это услышал. Перспектива увидеть Рим by night наедине со мной ни в коем случае не опьянила его и не привела в восторг, — это было заметно. Я поспешила заверить Мальмина, что при таких обстоятельствах я, естественно, не могу оставить Еву одну. Но Ева решительно отказалась от моего общества, заявив, что ей никто не нужен и ничто не нужно, кроме ее головной боли. Она настаивала на том, чтобы мы с Виктором ушли.

— Поразвлекайтесь хорошенько! — сказала она.

И поскольку Виктор не желал быть совсем неучтивым, он заверил нас, что ему будет очень приятно прогуляться со мной. Я бросила оскорбленный взгляд на Еву за то, что она так поступила со мной. И мы с Виктором ушли.

Мы направились к Библиотеке[191]. Мы выпили по бокалу aqua di Trevi[192] и послушали, как широкогрудый певец поет «Санта-Лючия», одно из самых действенных средств, придуманных итальянцами, чтобы мучить иностранцев. Когда слышишь эту песню первые пятнадцать — двадцать раз, это еще куда ни шло, но раз за разом становится все хуже, и, когда черноволосые мальчишки в сотый раз нудят «Санта-Лючия…», хочется стать бешеной собакой и всех перекусать.

Виктор был в тот вечер необыкновенно общителен. Он рассказывал о своем печальном и одиноком детстве и был по-настоящему человечен. Быть может, не совсем так я представляла себе Рим by night, но слушала заинтересованно, а он надолго и прочно углубился в свою тему. Мало-помалу мы решили отправиться в другое место. В кафе «Ульпия», где, должно быть, так уютно!

Да, в «Ульпии», должно быть, так уютно! Я все еще вижу пред собой эту картину! Лестница, ведущая вниз в сумрачный погребок. Я спускаюсь вниз. Следом за мной Виктор Мальмин. Музыка. Люди за столиками. И в самом конце, в углу, — белокурая голова… и смех, который я узнаю, — смех Евы. Ева… и не одна она… Прямо против нее сидит Леннарт и тоже смеется так, что зубы сверкают на его загорелом лице.

Боже, помоги мне уйти отсюда, прежде чем они заметят меня!

Я отчаянно хватаю Виктора за борт пиджака.

— Нам… нам надо уйти! — заикаюсь я.

— Уйти? — переспрашивает Виктор. — Почему?

Вдруг он тоже замечает тех двоих в углу!..

— Ах, так, значит, это и есть головная боль, — с горечью произнес он, когда мы вышли на улицу.

Я не ответила. Я была так безумно несчастна, что не могла говорить. Трудно сказать, что мне было больнее — предательство Евы или уверенность в том, что Леннарт навсегда утрачен для меня. В любви и на войне все средства хороши — это знаешь отлично, — но то, что Ева… думать об этом было просто невыносимо. Да и вообще, как я могла хоть на один-единственный миг поверить, что Леннарт обратит на меня внимание, когда рядом Ева. Ева с ее ямочками на щеках, с ее веселым юмором и во всем блеске!..

Я стояла на улице и чувствовала себя совершенно одинокой. Одинокой и покинутой и никому не нужной, с солеными слезами горечи на глазах. Рядом со мной стоял Виктор Мальмин, насвистывая «Санта-Лючия», чтобы скрыть свою неуверенность. Кто знает, быть может, он был в таком же отчаянии, как я, и так же одинок? Мы стояли на улице — двое несчастных отвергнутых, — а там, в погребке, сидели Ева и Леннарт, такие радостные и уверенные в себе. И вероятно, так же — друг в друге!

— Виктор, — сказала я, как утопающий, хватаясь за его руку, — пойдем и потанцуем где-нибудь!

Сев в такси, мы поехали наверх к Pincio. И мы танцевали. В ротонде[193] под звездным небом и в окружении высоких кудрявых деревьев. Никогда еще более мрачная пара не танцевала под звездами. Мы не разговаривали. Мы только танцевали, крепко держа друг друга за руки. Но между танцами мы садились за столик, и тогда Виктор говорил чуть тихо, чуть односложно и без тени обычного превосходства.

— Да, ведь было одиноко, — говорил он. — Совсем одиноко, но думалось, быть может, Ева… но ведь ясно, что разница в возрасте слишком велика. Да и у нее ведь столько других… А этот подозрительный тип, что сидел с ней в «Ульпии», — кто он?..

— Извини, но на самом деле он вовсе не подозрительный тип, — живо ответила я, не потерпевшая бы никаких нападок на Леннарта. — Он такой… да, ну это все равно, какой он…

Виктор, задумчиво взглянув на меня, смолчал. И мы снова начали танцевать.

Было уже поздно, когда мы поехали в отель. Наши дрожки катились по ночным улицам, казавшимся такими пустынными, когда смолк веселый дневной шум. Копыта лошадей стучали о мощенную камнем мостовую, и далеко разносилось эхо. Я прислонилась усталой головой к плечу Виктора. Оно оказалось таким же шероховатым и честным, как сам Виктор.

— Не переживай, Кати, — сказал он у двери нашего с Евой номера. — Со временем вырастут розы! По