жалобы на налоги. Разве не сюда, на Форум, ворвалась некогда толпа разъяренных римлянок и стала протестовать против законов Марка Аврелия? Что он имел в виду, обложив их такими непомерными налогами? Он, видно, хочет выгнать их на улицу, чтобы там собрать налоги?
— Именно так и надо жаловаться, — призываю я фру Берг. — Никаких мелких сетований и стонов в тишине, а громкие неистовые протесты перед министерством, чтобы министр финансов подпрыгнул до потолка, — такова схема действий!
Фру Берг явно оскорблена. Она, конечно, не понимает, что я всего лишь пытаюсь быть доброй и навести ее на более радостные мысли. Она, конечно же, не понимает, что я всего лишь пытаюсь изо всех сил пробудить ее энтузиазм, ее волю к жизни, которая так коротка, ее интерес к солнцу, к цветам и к столь богатой историческими воспоминаниями земле, на которой мы сидим. Но она сопротивляется! Она не желает радоваться! В конце концов она все-таки вынуждена чуть угрюмо признать, что Римский форум «жутко очаровательный».
Юлий Цезарь, Марк Антоний, Август, вы слышали? Высокочтимые тени, думаю, вам лучше всего вернуться в ваше великое молчаливое небытие, предоставив Форум одной лишь фру Берг! Раз уж она полагает, что он такой жутко очаровательный!
Надеюсь, шум в ушах господина Мальмина за день еще усилился, ведь в этом городе ему на каждом шагу слышно, как вопиют даже уличные камни. Все время он держался рядом с Евой. Когда мы вошли в Колизей, он начал читать длинный культурно-исторический доклад. Он долго говорил о христианских мучениках за веру, которые истекали кровью там, на гигантской арене. В конце концов Ева сказала:
— О эти бедные мученики! К счастью, я знаю, что можно быть ничтожной маленькой язычницей, не нарушающей закон!
Я смотрела вниз на арену, купавшуюся в лучах солнца, и пыталась представить себе, каково стать беззащитной жертвой кровожадного льва. О, я хотела бы стать мученицей за веру, если бы только осмелилась!.. Но я и сама знала, какая я трусиха! Будь я мученицей, стоило бы льву лишь покоситься в мою сторону, как я, запыхавшись, ринулась бы к императорской ложе и отреклась от своей веры. Я знала это и поэтому дрожала от восхищения, думая о мучениках, которые явили собой блистательный пример того, что силу духа человеческого жестокостью не сломить!
Во все времена существовало множество таких мужественных людей, начиная со святых мучеников за веру и кончая участниками движения Сопротивления[174]. Я восхищалась ими больше всего на свете!
— Я никогда не могла бы участвовать в каком-нибудь движении Сопротивления, — мрачно сказала я. — Достаточно было бы слегка вывернуть мне палец, как я мгновенно раскололась бы и предала бы все движение Сопротивления и всех своих товарищей. Я бы тут же выболтала все до единого имена, и адреса, и номера телефонов, и все приметы…
— А я нет! — возразила Ева. — Парню, который стал бы выворачивать мне палец, я дала бы свой номер телефона и спасла бы всех от беды!
— О! — воскликнул господин Мальмин. — Вы в самом деле подружились бы с врагом?
— Этого я не говорила! — ответила Ева. — Врагу пришлось бы держаться от меня подальше, не то я начала бы свое собственное движение Сопротивления, да такое, что он бы побледнел!
Я была абсолютно уверена в том, что Ева начала бы свое собственное движение Сопротивления даже против львов на арене Колизея. Весьма вероятно, что она всех их обратила бы в другую веру!
Я спросила фру Берг, не думает ли она, что Колизей тоже жутко очаровательный, и она со мной согласилась. Думаю, после подобного поощрения старый гигантский цирк сможет простоять еще несколько столетий. И это прекрасно. Ибо если рухнет Колизей, то рухнет и Рим, да и весь мир тоже. По крайней мере так полагали древние!
Потом мы сидели наверху на
Однако Ева заинтересовалась Нероном. Ей очень хотелось узнать точное место, куда давным-давно в ту июньскую ночь рабыня Нерона Актея[180] зарыла урну с его прахом.
— Разве это не удивительно? — спрашивала Ева. — Даже если мужчина такой большой хищный зверь, которого все ненавидят, все равно всегда найдется любящая женщина, которая останется с ним до последней минуты. Даже у такого негодяя, как Нерон, была своя Актея, которая нежными руками зарыла его урну в землю и плакала над ним, прежде чем уйти.
— Ну а я, что есть у меня? — спросил господин Мальмин, лукаво и призывно взглянув на Еву.
— Вы, господин Мальмин, слишком мелкий хищный зверек, — сказала Ева. — Сначала сожгите Рим[181], а там посмотрим!
XVIII
Почему Леннарт так и не позвонил? Ведь он обещал! Он сказал, что даст знать о себе, как только приедет в Рим. Я так радовалась в первый день в Риме, была так уверена, что телефон скоро зазвонит, и когда я подниму трубку, то это будет Леннарт, и я услышу его теплый глуховатый голос. Однако телефон так и не зазвонил. Вернее, он звонил, но это был господин Густафссон, желавший знать, не хотим ли мы поехать на такси на «блошиный рынок»[182] с ним и его женой. Или господин Мальмин, обративший наше внимание на то, что в катакомбах может быть довольно прохладно и надо захватить с собой куртки. В конце концов я начала испытывать перед телефоном настоящий страх — и когда он молчал, и когда звонил. Может, Леннарт не хочет звонить? Может, вместо звонка он думает написать письмецо, наскоро набросанное письмецо: «Встретимся в кафе „Ульпия“». Я беспрерывно мучила портье вопросами: нет ли мне письма?
Письмо мне, конечно, все же было. От Яна. Он так мило написал: он надеется, что у меня теперь есть тот, кто сделает меня счастливее, чем мог бы он. И что, несмотря ни на что, я с теплотой буду вспоминать о том времени, которое мы проводили вместе. Я не должна расстраиваться из-за него, писал Ян, еще придут, вероятно, новые весны! Наверняка так оно и будет, а я наверняка иногда буду с теплотой вспоминать о Яне. Но я совершенно ясно чувствовала, что ничто не бывает так мертво, как любовь, которую недавно похоронил.
Ах, время бежало так быстро, а Леннарт все не давал о себе знать. С тяжелым сердцем, утратив всякую надежду, я бродила по Риму, осматривала собор Святого Петра[183] и термы Каракаллы, Рим христианский и Рим античный — все, что только успевала. Я слонялась по Via Veneto[184], разглядывая элегантных, пьющих чай римлянок, я смешивалась с толпой на Pincio — словом, делала все, что требуется от туриста в Риме. Но я переживала пребывание в Вечном городе не всем сердцем, как следовало бы. Потому что думала о Леннарте. Я думала о нем в соборе Святого Петра, на Форуме и в Колизее, я думала о нем наверху на Pincio, и на Via Veneto, и в темной глубине катакомб. В особенности в темной глубине катакомб.
