приблизилось вплотную. Прежние радости, прежние игры в жизнь растаяли, уступив место точным словам, конкретным страхам. Он боялся стать посмешищем и боялся стать трусом. Отец, мать, — а с ними школьная дружба и детская любовь, — все это вдруг показалось таким нелепым, таким пустяковым, что его пронзил мучительный стыд.

Он застонал. Девушка положила руку ему на лоб и наклонилась.

— What’s your name? (Дочь лейтенанта Уодда спросила, как его зовут, медленно выговаривая слова и морща лоб).

— Патрик.

— Mine’s Trudy.

Она сжала его руку.

Труди Уодд спросила Патрика Карьона, как он себя чувствует.

И при этом опять наморщила лоб.

Он пытался пожать плечами, но не получилось. Тогда он молча коснулся пальцев Труди.

— I loved Buddy Holly, — сказала она. — Не was twenty-two and he was the greatest singer in the world (Труди Уодд призналась Патрику Карьону, что обожает Бадди Холли. Что ему было всего двадцать два. И что он величайший певец на свете).

Кабриолет Уилбера Каберры рванул с места. Жизнь Патрика рванула с места. Стоял конец зимы 1959 года. Все началось с двух слов, которых не было ни в одном словаре — «Пиэкс» и «Джиг». Они быстро стали для него волшебно-притягательными. Так янки называли свой универмаг «РХ» на территории базы. А джазовый концерт в офицерской столовой они называли gig.

Уилбер Каберра служил на Тихом океане, в Японии, в Корее. Настоящий великан. Ему было тридцать лет. Он привязался к Патрику. Во вторник 3 марта он пришел к Карьонам, учтиво поклонился мадам Карьон, осведомился о здоровье ее сына, пожал руку доктору и вручил ему упаковку пива Beck. В среду 4 марта сержант спросил у Труди Уодд, можно ли пригласить Патрика и ее с родителями на базу, где устраивают очередной «джиг».

В субботу 7 марта коротко стриженный и обезображенный шрамами Патрик отправился на концерт вместе с Труди в синем «плимуте» Уоддов.

Живой джаз стал для него откровением. Ему уже доводилось слушать эту музыку, но теперь ее простота, полнота и свобода настолько потрясли Патрика, что он даже не мог выразить это словами. По крайней мере, не сумел объяснить Мари-Жозе. Джаз оказался прямой противоположностью тяжелой и пафосной классике, которую он слушал на концертах в Орлеане. Патрик и не представлял, что на свете бывает такая музыка: печаль, обретающая плоть в звуках; тесная связь, с первой же ноты объединившая исполнителей и слушателей в одно целое; особая манера дышать и свободно двигаться; способность поймать мимолетное чувство и тут же проникнуться им до глубины души; истинная радость жизни.

Один джазовый аккорд моментально подчинял людей этому ритму. Они сливались воедино, и это мгновенное слияние буквально переворачивало душу. Вот где было подлинное социальное равенство — без лишних слов, без низкой корысти — словно в доисторическом племени. Каждому чудилось, будто для него звучит песнь, восходящая к началу человеческого рода.

На том первом концерте Патрик сделал и другое открытие: за пианино сидел парень из его школы в Мене, Франсуа-Мари Ридельски, сын каменщика. Ридельски брал аккорд — безобразно грубый, диссонирующий, нестройный, — и все, что разъединяло людей, мгновенно рушилось. Все, что повергало человека в бездну одиночества и тоски, отравляло его душу и омрачало взгляд, таяло без следа. Слушая пианиста, хотелось встать. И Патрик встал. Подошел к нему. Заговорил. Сказал, что восхищен его игрой, пригласил выпить за столиком сержанта. Чуть позже к ним подошел и трубач. Знаменитый трубач. Франсуа-Мари Ридельски подтвердил это. Трубача звали Огастос. Он носил, не снимая, красную вязаную шапочку. Это был негр, он курил, пил, баловался наркотиками, говорил тягучим жалобным голосом. В тот вечер, когда Патрик впервые пробовал пиво Budweiser и жадно смотрел по сторонам, ему еще трудно было разобрать загадочный негритянский говор. Он лишь понял, что Адольф Гитлер не умер, ибо пластическая хирургия научилась творить чудеса. Остальные слова трубача остались для него тайной. Огастос встал и крикнул на всю столовую по-американски, изображая бесноватого фюрера, что он и есть Адольф Гитлер.

Саксофонист бурно зааплодировал Огастосу и высказал предположение, что в таком случае он должен знать немецкий язык. И сам захохотал. Потом добавил:

— Augustus, say: «I’m your friend» in German. (Саксофонист Мэл попросил трубача Огастоса перевести на немецкий фразу «Я твой друг»).

Трубач вдруг издал жалобный стон и тяжело вздохнул. Он сел за стол, отрицательно покачал головой. И тихо признался, что фразу «Я твой друг» на немецкий перевести невозможно.

Трубач беспомощно глянул на саксофониста, и тот прямо зашелся от хохота. Огастос же разразился рыданиями. Слезы ручьями текли по его черным щекам. Он плакал и причитал вполголоса, что слишком давно стал глупым негром, слишком долго дудел в свою трубу, и потому напрочь позабыл немецкий.

Франсуа-Мари Ридельски смеялся до икоты. Патрик старательно хохотал со всеми, чтобы не выделяться, как вдруг ему на колени плюхнулся брошенный кем-то стул. Вскрикнув от боли в ноге, он вскочил и обернулся. У стойки бара завязалась жестокая драка. Белые янки схватились с черными.

Вот тут-то Огастос встал и заговорил по-немецки. Дернув за куртку Мэла, он торжественно заявил ему:

— Wartet, Jungs, die Sargpriese werden steigen! (Трубач Огастос предупредил саксофониста Мэла, чтобы тот вел себя осторожнее, ибо цены на гробы вскорости возрастут).

Патрик, лейтенант и миссис Уодд с Труди поспешно вышли из зала. Что же касается Огастоса и Мэла, они ринулись к стойке, спеша принять участие в рукопашной. Уже у дверей, Патрик увидел в самой гуще схватки сержанта Уилбера Каберру; он был на голову выше всех остальных. Размахивая огромными кулачищами, сержант Каберра орал по-американски: «Кто тут еще не получил свою порцию?», и его кулаки обрушивались на лица негров.

Поздней ночью они добрались до улицы Нуво Павийон. Уодды решили, что Патрику лучше заночевать у них дома, на раскладушке в столовой. На следующее утро Труди Уодд проводила его до Церковной площади в Мене, одолжив свой американский гоночный велосипед, раскрашенный в желтый, белый и голубой цвета. Сама девушка решила ехать на стареньком патриковом «пежо».

Патрику казалось, что ему даже не надо жать на педали. Он словно летел на ковре-самолете в волшебный город Багдад.

Зато Труди Уодд, ехавшая рядом с ним, сильно наклонилась вперед, привстала и с трудом проворачивала тугие педали. Ее круглые коленки по очереди поднимали короткую теннисную юбочку. На Церковной площади Патрик увидел Мари-Жозе в черном платье; она стояла, прислонясь к церковной стене, и ждала его. Он отвернулся.

Они остановились у дома Патрика и обменялись велосипедами. Труди взяла его руку и пожала так сильно, словно хотела раздавить. Потом Труди приблизилась к нему вплотную, заглянула под повязку, скрывавшую раненый глаз. Она спросила, знакомы ли Патрику Билл Хейли, Джин Винсент, Элвис Пресли, Пол Анка[13]. Сказала, что все они, плюс Бадди Холли, ее любимые певцы. И что она даст ему послушать их пластинки. Затем вскочила на свой желто-бело-голубой велосипед. И уехала.

Мари-Жозе стояла, прислонясь спиной к церковной стене. Некогда в такой же позе тут стоял Франсуа Вийон. У этой самой стены.