пребывание на свежем воздухе сделало ее похожей на англичанку, хотя все французское изящество у девушки сохранилось тоже.

В ней соединилось очарование женщин этих обеих наций — все лучшее, что принадлежало и француженкам, и англичанкам. И те, кто знал ее близко, могли с уверенностью сказать, что и в характере у нее проявились и французские, и английские качества.

Теперь, глядя на лицо матери, изображенное на портрете, Иоланда, словно маленькая девочка, попросила умоляюще:

— Позаботься о нас, мама. Помоги, если сможешь… Потому что мне придется присматривать за Питером, а мне самой… очень страшно.

Какое-то время Иоланда молча ждала, словно надеялась, что женщина на портрете ей что-то ответит.

Но потом, когда хлынувшие из глаз слезы ослепили ее, она резко отвернулась, а тут в комнате появился Гибсон, чтобы помочь отнести вниз собранные вещи.

— Вы неправильно поступаете, мисс Иоланда, что так спешно уезжаете, — произнес он сочувственно, но с ворчливой фамильярностью, присущей всем старым слугам.

— Я знаю, Гибсон, — согласилась Иоланда. — Но я не могу позволить сэру Питеру уехать одному. Вы знаете не хуже меня, что он обязательно попадет в какую-нибудь беду, если меня не будет рядом.

— Он уже попал в беду из-за своего легкомыслия и сидит в дерьме по уши, хоть вы, мисс Иоланда, находились неподалеку, — буркнул Гибсон.

Не ожидая от девушки ответа, он подхватил сундуки и понес их к лестнице.

Несколькими минутами спустя, оставив на ступенях дома Гибсона и его супругу, утирающую слезы кончиком своего фартука, они уже ехали по заросшей травой дороге.

Питер ничего не сказал на прощание слугам и даже не оглянулся, покидая отчий дом, но Иоланда догадывалась по напряженному выражению его лица, по сжатым губам и упрямо вздернутому подбородку, что брат так же горько переживает свой отъезд из поместья, как и она.

Говорить что-либо на эту тему было им, конечно, очень тяжело.

Они в тягостном молчании доехали до деревенской лавочки, где Питеру пришлось просить ее владельца обменять на наличные банковский чек, объяснив при этом, что им с сестрой неожиданно и срочно понадобилось уехать в Лондон.

— У меня вряд ли найдется много наличности, сэр Питер, — извиняющимся тоном произнес мистер Брестер.

— Дайте мне все, что у вас есть, — сказал Питер. — Я так тороплюсь, что у меня даже не будет времени, чтобы заехать по дороге в банк.

— Торопитесь, торопитесь, вы всегда торопитесь… и когда были малышом, тоже торопились, — усмехнулся лавочник. — Вам никогда не хватало времени ни на что. Помню, как вы прибегали ко мне за леденцами. И всегда просили: «Дайте мне их поскорее». А ваша мудрая мама однажды мне сказала: «Мой сын как молодой пес — гоняется за своим хвостом, крутится и никак не поймает его зубами».

Мистер Брестер добродушно рассмеялся, и Питер через силу заставил себя улыбнуться в ответ пожилому лавочнику, хотя ему было совсем не до веселья.

Мистер Брестер порылся в ящике под прилавком.

— О! Тут нашлось кое-что, о чем я даже забыл. Вам повезло, сэр Питер. Я и не думал, что в моей кассе найдется почти одиннадцать фунтов.

— Я вам очень благодарен, мистер Брестер.

Питер поспешно выписал чек и протянул его лавочнику.

— Когда вы думаете вернуться обратно? — спросил мистер Брестер.

— Не знаю точно, — бросил Питер уже через плечо, направляясь к двери. — Но мы, конечно, вас заранее известим о своем приезде.

— Тогда ваш обычный заказ на продукты будет уже готов. Только не забудьте предупредить нас письмом.

Мистер Брестер с улыбкой проводил Питера.

— И правьте лошадьми поосторожнее, — добавил он на прощание. — Нам в округе ни к чему несчастные случаи. Прошу вас, будьте поосторожнее, молодой лорд.

— Спасибо за добрые пожелания. Я буду очень осторожен, — откликнулся Питер.

После встречи со старым лавочником у него на душе стало еще тяжелее.

Он поспешно забрался в фаэтон и сел рядом с Иоландой, которая придерживала лошадей, пока брат находился в лавке.

— Ну и сколько тебе удалось взять у мистера Брестера? — спросила она, как только они тронулись с места.

— Почти одиннадцать фунтов.

— И это все?!

— У него больше не было.

Некоторое время они молчали, потом Питер первым подал голос.

— Мы что-то получим за наш старый фаэтон и за лошадей, как только доберемся до Дувра.

— Ты… ты собираешься продать лошадей? — Иоланда была потрясена.

— А как же иначе? Как мы сможем оплатить их корм и место в конюшне, пока будем находиться за границей?

— Но Питер… они для меня как часть нашей семьи… Они частичка нашей прежней жизни. Как мы можем отдать их в чужие руки?

Уже произнеся эти слова, Иоланда поняла, что ответа на них не последует. Конечно, у них с братом не было никакой возможности держать лошадей и в будущем пользоваться ими. Однако тяжко было сознавать, что они совершают предательство по отношению к животным, которых так любили и которые, в свою очередь, верой и правдой служили им.

С каждым шагом покорных и верных лошадок, с каждой милей, отделяющей ее от поместья, где она родилась и выросла, Иоланда чувствовала, что расставаться с Англией ей невероятно тяжело.

Что найдут они во Франции взамен знакомой родной природы, дружелюбных слуг и соседей, взамен всего того, что она знала и любила с детства?

Иоланда читала в газетах, что после заключения мирного договора британцы превратились из злейших врагов французов в самых близких друзей. «Путешественники будут встречены в этой стране с истинно французским гостеприимством» — такой был крупный заголовок, напечатанный на первой странице «Таймс».

Иоланду немного удивило, что Бонапарт — Первый Консул — уже не изображался карикатуристами как свирепый корсиканец, небритый скарамуш, смуглый, с растрепанными волосами злодей, изо рта которого капала кровь съеденных им жертв.

Наоборот, теперь его изображали как величайшего правителя Европы, принимающего парады бесчисленных, послушных его малейшей воле войск, удостоенного всех королевских почестей владыку, а в статьях писалось, что половина наций всего мира склонилась перед ним, считая себя его подданными.

Иоланда даже прочитала в какой-то газете восторженные впечатления одного из английских путешественников. Тот описывал, как он наслаждался зрелищем бывшего корсиканского чудовища, гарцующего на коне, принадлежавшем еще несколько лет тому назад королю Франции Людовику Шестнадцатому, сопровождаемого свитой из блестящих победоносных маршалов, а с трибун, выстроенных на Елисейских полях, аплодировали ему красивейшие знатные женщины Европы.

Казалось странным, что такой резкий поворот общественного мнения произошел так стремительно и все суждения так быстро поменялись. Но Иоланде было ясно, что в политике не существовало ничего вечного, так же, как и честного. И что для всех было гораздо важнее, чтобы в Европе воцарился мир и прекратилось взаимное смертоубийство.

«Таймс» также сообщила, что для Первого Консула стало обычаем каждое воскресенье в течение десяти минут выстаивать мессу в часовне Тюильри.

«Наверное, нам ничего не угрожает во Франции, — подумала Иоланда. — Если теперь воцарился мир».