- А вы не будете смеяться?

 - Что Вы, дорогуша, я за свою жизнь столького насмотрелся и ничего смешного в этом не вижу.

 Больной опустил штаны, расстегнул кальсоны и показал доктору одно яйцо. Доктор ничего подобного до сего дня не видел. У больного было огромное яйцо с синими прожилками, заросшее густыми рыжими волосами с завитушками. Доктор непроизвольно громко раскатисто рассмеялся.

 - Я так и знал, что Вы будете смеяться. Поэтому больное яйцо я Вам не покажу».

    Зал взорвался громким хохотом. Даже судья не удержался от улыбки. Обстановка в зале разрядилась. На подсудимого уже не смотрели, как на шпиона или лазутчика, хотя многие из публики даже не знали значения слова «лазутчик», но понимали, что это что-то нехорошее.

 Судья сильно потрусил колокольчиком.

 - Тихо. Тишина. Не нарушайте порядок. Так я вас слушаю про фамилию, подсудимый.

 - Я подробно эту историю изложил следователю, но если высокий суд требует, то я повторю.

    «Топтуны» отделились от толпы и двинули в сторону Екатерининской. На углу, как всегда, сидел Мотя-меняла, Мотя-дуплет.

 - Привет труженикам финансового Управления, - посмеялись Анжей и Коваль хором, даже не сговариваясь о сказанном. Сказанном в точку.

 - Привет труженикам уважаемого Управления, - Мотя тоже за словом в карман не лез.

 - Идут дела, контора пишет?

 - Идут. Куда им деться. Хотят люди жить и другим иногда дают.  

 - И что хотят люди иногда?

 - Да вот, сидел-сидел тут пацан и исчез, - констатировал Мотя.

 - И куда исчез?

 - А никуда. Поехал на Второе еврейское подзаработать и сгинул.

 - Поднарядил кто или сам? – заинтересовались «топтуны».

 - Думаю, Филька-дура. Давал ему не малые деньги. Не воспользовался пацан теми деньгами.

    На всякий случай Анжей и Коваль, не откладывая выяснение вопроса, а нюх у них на возможное раскручивание хода событий – огромный, отправились на Второе еврейское кладбище.

    Смотритель кладбища молчал. Ничего не знает, ничего не видел, ничего не может сказать. Бывалых сыщиков не обманешь.

 - Так, дорогой. Едешь с нами в Управление. Это же самое расскажешь начальству. Оно тебя выслушает и направит в тюрьму для восстановления памяти. Собирайся.

 - Я ничего… Я не могу… Ваше начальство запретило говорить об убийстве, - в страхе отвечал смотритель.

 - Кого убили, когда. Что ты видел?

 - Ничего не видел…, - помолчал и добавил, - ходил по дорожкам с уборкой… Вижу, висит на заборе вверх ногами зарезанный пацан лет 14, не более. Горло перерезано и кровь вся в земле.   

 - И что? – не отставали сыщики. Вели перекрёстный допрос. Смотритель дрожал всем телом.

 - Вызывали в Управление… Начальство сказало, если проговоримся, сгноят в тюрьме.

    «Топтуны» поняли, что больше ничего не вытянут из смотрителя кладбища. Оставили его в смятении и страхе и ушли.

    Страх и бессилие, когда человек умирает от жажды в 100 метрах от оазиса.

    Акулина приехала из глубинки. Вернее, её привезли. Она бы не смогла сама проделать такой длинный путь. Да и за всю не очень долгую жизнь, каких-то 18 лет отроду, никуда не выезжала из своей деревни Стрижи, что около Жмеринки. Тот район Малороссии был зоной оседлости евреев. Жмеринка, Вапнярка, Любашовка, Рыбница. А вокруг этих, практически, полностью еврейских местечек селились в хуторах русские, украинцы, бедные поляки, всякий сброд, стекающийся с России в более тёплые края. По законам оседлости евреям запрещалось заниматься земледелием, только мелким ремесленничеством: портные, жестянщики, ткачи, сапожники, красильщики тканей. И  были  они   великолепными  мастерами  своего  дела, хотя  и приносило их ремесло небольшие доходы. Все евреи, как правило, были грамотные. С 3-4-х лет их учили Торе и Талмуду. В каждой, даже маленькой деревеньке или где-то на выселках, не говоря уже о крупных местечках, были раввины, учившие малых деток грамоте в Хедерах. Начальная грамота была несколько однобокой, учили наизусть и пели молитвы, слушали долгие рассказы раввинов об истории еврейского народа, легенды и сказки из жизни простых людей и знатных вождей. Но уже с 4-5 лет их учили писать, читать на идиш, арифметике. Многие учителя вовлекали детей в изучение географии, истории, языков. Учились и девочки и мальчики. К взрослению, к бат- (в 12 лет для девочек) и бармицве (в 13 лет для мальчиков) дети приобретали  достаточную грамотность, что давало им возможность на этом немного подзаработать. Писали и читали письма, приходящие к русским и украинским односельчанам, подрабатывали в лавках, бывало и вели бухгалтерию.

    Православные тоже имели церковноприходские школы, но многие родители не пускали туда своих детей. Дети нужны были родителям в хозяйстве, работали на огородах, пастухами, в поле, на подёнщине, занимались младшими детьми в семье. Да и у самих детей не было тяги к учёбе. С огромным удовольствием они гоняли по полям, купались в речке, выпасали скот, гусей, чем постигать «никому не нужную» грамоту. Жили же их родители неграмотными – и ладно.

    Вот так и Акулина, грамоте не была обучена, хотя она смекалкой, ростом, статью, далеко обгоняла своих товарок. Уже в 13 лет её родители пристроили в одну еврейскую семью смотреть за малыми детьми. Глава семьи, Лазарь Мовшович, занимался зерном. Скупая малыми порциями пшеницу, ячмень, гречку у крестьян, у которых не было ни времени и возможностей, ни сил продавать незначительные излишки зерна, а иногда и отрывали ото рта домочадцев, припасённые  на  зиму  и на следующую весну посевные семена, в надежде потом как-то выкрутиться. Не всегда удавалось дожить до следующего урожая, уходили на заработки в города. Многие и не возвращались более домой, оставляя на голодное прозябание свои, часто, большие семьи.

    Акулина добросовестно работала в доме Мовшовича, была аккуратной, исполнительной и послушной девушкой. В доме Мовшовича она научилась понимать идиш, немного говорила сама, но очень стеснялась вступать в разговоры на идиш с домочадцами и соседями. Она не плохо умела обращаться с деньгами, которые ей давала хозяйка и всегда полностью, до копейки, рассчитывалась после покупок на базаре, в лавках. Акулина часто ходила за покупками вместе с хозяйкой, неся корзины с покупками с базара домой.

    Как-то в разговоре с Маковским в Одессе тот спросил, нет ли у его честного и порядочного компаньона по зерну – Мовшовича, на примете в их краях приличной домработницы. Чтобы угодить своему благодетелю, который всегда по божеской цене, лучше, чем многие на одесском рынке зерна, забирал у него зерно и всегда точно рассчитывался сполна. Не было ни одного случая, чтобы Маковский его подводил. Мовшович с радостью рекомендовал ему Акулину, не сказав, что она служит в его собственном доме. Маковский, как очень приличный человек, никогда не согласился бы взять у своего знакомого его же домработницу.

    Поговорили о цене и других условиях найма домработницы и через неделю Мовшович привёз Акулину в Одессу прямо в дом Маковских.

    Первые дни Акулина была в шоке, она не могла привыкнуть к большому шумному городу, её пугали трамваи, шум и выкрики лихачей с их возгласами: «Постор-р-р-онись! Ану, посторонись! Не видите, кто несётся по булыжной мостовой. Это же лихачи Мотьки Гречаного», хотя часто это были не лошади, а клячи, еле тянувшие кабриолет.

    Но прошло не больше недели, ну, две-три, и Акулина обвыклась, хорошо запоминала дорогу в магазин, молочную Малаховского на Дерибасовской, мясной на Греческой, бакалею Дубинина на Дерибасовской, дорогу на «Новый базар».

    Теперь многим хозяйкам, живущим в центре города, ближе к Оперному театру, не нужно было тратиться на извозчика, чтобы добраться до Привоза. Новый базар был тут, рядом, под боком. Идешь себе через Городской сад, по Садовой и тут тебе сразу базарное изобилие. Всё понятно, всё рационально. Конечно, тягаться с Привозом Новый не мог. На Привозе – шум, гам, масса народу и все кричат, торгуются.