он назло… я знаю… Что вы теперь подумаете обо мне? Пожалуй, еще осудите.

— Что я могу подумать о вас и за что могу осуждать? — сказал он шепотом, еще ниже наклоняя голову. — Как можно обращать на это внимание! Вернитесь, сударыня, в столовую…

— Но ведь он снова начнет…

— Ну и что же! Пускай… Зато мы на целых полчаса дольше…

Это вырвалось у него так просто, от всего сердца, что ему едва удалось сдержаться и не закончить свою столь смелую мысль.

Панна Тереза покорно встала, попросила Кубу посмотреть, не заметны ли следы обильных слез у нее на лице, и вернулась к столу.

Старик в это время издевался над паном Зигмунтом и не обратил внимания на вошедшую пару. До самого конца обеда все присутствующие испытывали на себе тяжесть деспотического характера главы семейства. Даже Кубусь уже стал это чувствовать. После черного кофе, когда деспот закурил сигару и, шлепая туфлями, поплелся к себе в кабинет, всех сразу охватило веселое настроение. Панна Тереза очень хитро придумала для каждого какое?нибудь важное или приятное занятие и разогнала, таким образом, всю компанию. Брату она помогла украсть из кабинета спящего папаши ключи от амбара и тем самым дала ему возможность продать тайком несколько мешков зерна; мать свела с пани Натальей, а сама, взяв с собой в компанию панну Тугенд, отправилась с Кубой в сад. Сад этот спускался по крутому склону оврага. С вершины открывался широкий горизонт. Ближе всего лежала ровная долина с разбросанными на ней деревушками и тонувшими в густой зелени усадьбами. За нею тянулись невысокие холмы, которые таяли в голубоватой дали. Всюду, насколько хватает глаз, раскинулись колосистые нивы, нивы без конца… Солнце еще жгло, и казалось — зноем дышит не только безоблачное темно — фиолетовое небо, но и стены строений, мостики, крыши, старые заборы и садовые скамьи. Весь сад погружен был в тишину и пылал жаром. На высокую траву вдоль заросших дорожек падали чудные темно — зеленые густые тени.

— Посмотрите вон туда, на эту усадьбу с тополями, — показала Кубе рукой панна Тереза, — это Мостовицы, там дальше — Яблоновая гора, а на самом верху — Цепелювек…

Кубусь не только не был в состоянии разобрать, где Цепелювек и где Мостовицы, но и отличить правую сторону от левой. Он смотрел совсем не туда, куда ему показывали. Откровенно говоря, сама панна Тереза была причиной того, что он не мог направить свой взгляд в сторону Яблоновой горы. Они глядели друг другу в глаза и так пристально всматривались в губы, как будто хотели навсегда запомнить их изгиб, цвет и легкий трепет. Когда из приличия они отводили глаза, то начинали бояться, что все это забудут, и снова смотрели друг на друга.

Якуб тихо произнес:

— Это вы были на балконе как?то вечером, дней десять назад, когда мы проезжали мимо вашего дома с моим двоюродным братом?

Услышав это, панна Тереза вздрогнула и сразу побледнела. Она опустила глаза и несколько раз взволнованно повторила одни и те же слова:

— Вы меня видели, вы меня видели?..

— Одно только мгновение… Вы облокотились о перила. Я только успел заметить, что у вас светлые, очень светлые волосы. Я не видел тогда ни ваших глаз, ни губ, ни бровей, ни ресниц…

Панна Тугенд сидела в это время на лавочке в тени большой ели и как будто предавалась мечтам и размышлениям. Но, присмотревшись ближе, можно было заметить, что она погружена в самый настоящий сон и по временам даже похрапывает. Тихо разговаривая, Улевич и панна Тереза прогуливались по аллее. Никому еще никогда этот бывший чиновник не рассказывал так откровенно о своей жизни. Он говорил обо всем, что ему пришлось пережить, даже о днях нищеты и голода. Какое?то необъяснимое побуждение заставило его излить свою душу. Эти излияния доставили ему облегчение и глубокую радость, потому что он чувствовал, что каждое событие его жизни и самый рассказ о ней воспринимаются слушательницей так, как если бы это была история ее собственной жизни, изложенная впервые кем?то другим. Эти широко раскрытые божественные глаза словно заглядывали в самые тайники его души, стараясь увидеть то, чего он не в состоянии был выразить словами. В свою очередь и она рассказала ему много о себе. Он узнал, что она никогда еще не бывала не только в Варшаве, но вообще ни в одном большом городе. Прожила в деревне, в этой усадьбе, ровным счетом девятнадцать лет с минуты своего появления на свет и по сегодняшний день. Единственной ее «подругой» была и есть панна Тугенд.

— Ого, — добавила она, — Тугендка немало помучилась со мной…

— Неужели?

— Да, да. Ей удалось вдолбить мне в голову несколько сот вокабул, но что касается географии и всяких математик, тут уж, извините, ничего не вышло… Впрочем, пан Якуб, ведь все это такая скучища… Учишься, читаешь всякие книжки для того, чтобы в конце концов выйти замуж, потом выходишь замуж…

— Так что же, можно ведь и тогда читать и даже продолжать учиться, — робко возразил Куба.

— А зачем? Ведь жена не будет с мужем читать книжки!

При этих словах она залилась ярким румянцем и на минуту умолкла. Затем снова заговорила:

— А теперь бедная Тугендка так состарилась, что даже сплетни перестали ее занимать.

— Как же вы все проводите тут время, например, зимой?

— Так же, как и летом: ничего не делаем. Мама занимается домашним хозяйством, садом, столом для нас и для прислуги, погребом, варкой варенья, ну а мне иной раз велит вынимать косточки из вишен. Но это, скажу я вам, самое скучное занятие…

— Но зато вы, наверное, зачитываетесь романами…

— Эх… Неужели вы думаете, что у нас есть какие?нибудь романы. Те, что привезла с собой Тугендка, когда я была еще маленькой девочкой, читаны и перечитаны столько раз, что я даже вспомнить не могу о них без отвращения. Отец выписывает газеты, но я не поклонница этого чтения. Оно подходит скорей мужчинам, которые уже не стесняются появляться при дамах в домашних туфлях. Может быть, и вы уже почитываете газеты?

— Да, изредка, хотя до домашних туфель мне еще далеко.

На аллее показалась пани Наталья, позвала панну

1 ереню и пошла с нею в дом. Куба стал прохаживаться по самой тенистой дорожке. Дойдя до конца, он очутился у края оврага. Оттуда виднелся балкон, на котором он в первый раз увидел панну Тереню. Улевич остановился и задумался. Когда в доме Шины он в первый раз надел свежее белье и сбросил свои лохмотья, то испытал лишь подобие того нравственного возрождения, какое почувствовал сейчас. Тогда это была только тень… Теперь он понял, что действительно стряхнул с себя старые лохмотья, отшвырнул их с величайшим отвращением, сознавая, что возврата к ним уже быть не может. Его присутствие среди этих деревьев, этих полей, где благоухали согретые солнцем прекрасные цветы, необъятный простор, который открывался перед ним — все, что он с подлинным наслаждением и горячей любовью охватывал взором, казалось ему таким необычайным, таким непостижимым, таким чудесным! Ни одна избитая истина, ни одно объяснение, ни один ответ не могли бы удовлетворить его страстного желания познать, в чем же смысл всего того, что его окружает, и он напрягал все силы своей души, пытаясь сам проникнуть в удивительную тайну бытия.

В это время на балконе появилась панна Тереня. Заметив Кубу, она кивнула ему головой и сейчас же вернулась в дом. Через несколько минут она уже была

7 С. Жеромский, т. 1. 97

в саду. Когда она подходила к Якубу, на губах ее играла такая откровенная, невинно кокетливая улыбка, точно это была первая ложь, осквернившая ее уста. Только когда Тереня очутилась на той же дорожке, Куба заметил, что на ней другое платье из блестящей изумрудного цвета материи, которая переливалась, как прозрачная вода, всевозможными мягкими оттенками. В этом новом наряде с открытой шеей еще более отчетливо выделялась удивительная гармония линий ее плеч, груди и стройного стана. Чем ближе она подходила, тем сильнее обуревало Кубуся чувство страстного восхищения. Если бы кто?нибудь в эту минуту заставил его отвернуться и лишил возможности следить за каждым ее движением, малейшим поворотом ее головки — он такого человека готов был бы убить на месте. Ему казалось, что, когда она идет, за нею плывут ароматы всех цветов сада, что вся ее прелестная фигура озарена золотистыми лучами заходящего солнца, что целый сонм кузнечиков исполняет в такт ее поступи свою