полную нежных и мелодичных звуков симфонию. Идя рядом с нею с опущенной головой, Кубусь не мог удержать громкого биения своего сердца, заставить себя произнести хотя бы одно слово и только наслаждался едва слышным шелестом шелка.

— Нужно идти домой, — тихо произнесла она. — Наталья хочет уезжать…

Они повернули к дому. Лошади уже стояли у крыльца. Вскоре из дома вышла пани Взоркевич, одетая в дорожный парусиновый костюм. Куба помог ей сесть в коляску, отвесил поклон панне Терене и ее родителям, уселся рядом с пани Натальей и погрузился в мрачное молчание. В таком настроении, не перекинувшись и двумя словами со своей спутницей, приехал он в Вжеционы. Уже надвигались сумерки. На террасу подали картофель со шкварками и простоквашу.

Взоркевич с жадностью набросился на еду. Он расспрашивал, между прочим, Кубуся, какое впечатление произвел на него тесть, теща и Радостов. Кубусь отделывался односложными вялыми ответами.

— Ну как, мой дорогой тестюшка был в хорошем настроении?

— Да, да.

— Много болтал?

— Изрядно.

— Обо мне тоже?

— И о тебе.

— Предупреждаю тебя, Кубусь, — сказал шляхтич, вытирая усы, — этот Заброцкий — старый негодяй! Ни одному его слову нельзя верить. Он всегда льнет к тому, кто сулит ему хоть на рубль больше, и делается особенно словоохотлив за блюдом жареных цыплят с салатом. Обещал за Наталкой дать четыре тысячи приданого, а дал шиш с маслом. Это настоящий мошенник! Имей в виду, он ловко умеет морочить людей. И меня тоже здорово провел. Я так ему верил раньше, что ради него дал бы руку себе отрубить…

При этом Взоркевич наклонился к Кубе и шепнул ему на ухо:

— Денег у него — ого — го! Но никому медного гроша не даст, если бы даже у него на пороге человек умирал с голоду. А ты не помнишь, что он обо мне болтал?

Куба со смертельной ненавистью смотрел на него застывшими глазами. Он стал мучительно вспоминать и повторять Взоркевичу слова старого Забрсцкого.

С момента посещения Радостова прошло пять дней, но Кубе казалось, что прошло целых пять столетий. Пан Взоркевич объезжал поля, пани Наталья дремала на своем шезлонге. Мимо террасы по твердой, засохшей дороге то и дело проезжали со скрипом и грохотом высокие возы со снопами; тучи комаров столбом колыхались в воздухе, кружась в ярких лучах солнца, стаи воробьев громко чирикали на тополях.

Куба лежал на скамье на террасе и предавался хандре. Жизнь не сулила ему никаких надежд, никаких радостей, ему нечего было ждать. Чего он мог тут добиваться, чего желать, на что надеяться? Он все время внушал себе, что только отъезд и какие?нибудь жестокие страдания могли бы его исцелить. Ах, забыть обо всем! Избавиться от мучительного, незнакомого ему чувства, в котором страсть и сладкие мечты, как в горниле, перемешивались с внезапными приступами иронии, сожале ниями, неизведанным волнением и надеждами, такими же лживыми, как и весь человеческий род. Но как только он начинал всерьез думать об отъезде, его просто бросало в холодный пот. Перенесенный голод уже не оставил в его памяти никакого следа, однако само воспоминание о Варшаве пробуждало в нем болезненное чувство.

Огромный воз, шурша сухими стеблями и колосьями ржи, медленно проезжал мимо террасы. Улевич закрыл глаза, выжидая, пока стихнет этот неприятный шум, нарушивший течение его мыслей. Не успел воз скрыться за густой зеленью дикого винограда, как неожиданно показались две лошадиные морды, ноги, крупы, хвосты, передок экипажа с глупой физиономией кучера и, наконец, пани Заброцкая, панна Тереня и Тугендка.

Они подъехали так тихо потому, что на узкой дороге им трудно было разминуться с возом, нагруженным снопами.

Пока Улевич на террасе развлекал разговором мамашу Заброцкую, обе девицы побежали в будуар пани Натальи, чтобы привести в порядок свои прически. Вскоре вернулся с поля Взоркевич и очень радушно, без тени обиды приветствовал свою тещу. Все собрались на террасе, куда подали кофе. Пани Заброцкая с тысячью извинений сообщила Взоркевичу о своем намерении подбросить ему «сорванца» (так она называла панну Терезу) и Тугендку на весь следующий день, так как обе девицы хотели воспользоваться пребыванием здесь пана Улевича, чтобы всем вместе осмотреть развалины замка в Кшивасно. Так как «старик» заявил, что ни за что не даст лошадей дальше, чем до Вжецион, она решила попросить у пана Взсркевича хоть самую плохонькую телегу. Обе девицы и даже пани Наталья начали лебезить перед бедным Взоркевичем, и он вскоре согласился дать запряженную целой четверкой большую телегу. Таким образом, девицы должны были остаться ночевать в Вжеционах. Под вечер мать семейства уехала, поручив дочку заботам пани Натальи. Не успел радостовский экипаж скрыться за поворотом дороги, как всех, кроме Взоркевича, обуяло безрассудное веселье. Для Кубы это были самые упоительные минуты. До позднего вечера он гулял с панной Терезой в саду и рассыпался в комплиментах; все шумели и веселились, как дети.

Но вот наступила трагическая минута — надо было расставаться, идти спать. Панне Терезе и ее компаньонке приготовили постели в гостиной — одной на кушетке, другой на большом диване. Кубусь обычно спал в столовой, рядом с гостиной. Однако на этот раз ему приготовили постель в другом конце дома, в кабинете Взоркевича, служившем ему и спальней. Когда Кубусь пришел туда, Взоркевич уже лежал на кровати и ждал его. Молодой человек быстро разделся и нырнул в постель. Он упорно закрывал глаза, стараясь уснуть. Он жаждал, чтобы ночь, которая похитила у него до утра любимую девушку, промчалась мгновенно. Сердце его трепетало от нетерпения и тоски. Какой бесконечно долгой казалась ему эта ночь! Несмотря на все усилия, он убедился, что уснуть не может. Он медленно считал про себя, повторял таблицу умножения, делил в уме многозначные числа. Сознание, что она здесь, в доме, где он столько ночей думал о ней, где столько раз мечтал хотя бы чудом увидеть ее, наполняло его неизъяснимым блаженством. Сейчас он вновь напрягал всю силу воображения, чтобы мысленно представить себе ее, увидеть хотя бы ее улыбку…

Время шло. Часы пробили одиннадцать, затем четверть, половину, три четверти двенадцатого… Как только погасили свечу, Взоркевич сразу уснул. Дверь в соседнюю комнату, где спала пани Наталья, была приоткрыта, и оттуда слышно было ровное дыхание спящей.

Куба присел на кровати, накинул на плечи пиджак и долго сидел неподвижно. Им овладела безумная мысль: пройти на цыпочках через комнату пани Взоркевич в гостиную, наклониться над спящей Тереней и тихонько — тихонько поцеловать ее волосы, которые длинными прядями рассыпались на подушке. Страстные порывы бушевали в его душе и туманили рассудок. Слезы счастья текли по его лицу, а вместе с тем крепло решение, которому он не в силах был противиться. Куба встал и босиком, в одном ночном белье, подошел на цыпочках к двери. Он слегка толкнул ее и долго прислушивался, крепко ли спит пани Наталья. Услышав ее дыхание и храп Взоркевича, он быстро прошел через комнату, нажал ручку двери, ведшей в гостиную, и, тихонько открыв эту дверь, остановился и снова прислушался. Только сейчас ему пришло в голову, что он не знает, на каком диване спит панна Тереня. Он боялся пошевельнуться, так как не совсем ясно различал дыхание спящих из?за громкого биения собственного сердца и звона в ушах. Его охватил ужас при одной мысли о том, что Тугендка, быть может, не спит и видит его. Он замер и стал как вкопанный. Спустя некоторое время Куба уловил дыхание обеих женщин. Тщетно силился он узнать, на какой же из двух постелей лежит панна Тереня. Он изо всех сил напрягал зрение, прислушивался к дыханию… Вдруг его осенило. Он вспомнил, что Тереня приехала в туфельках, а панна Тугенд в кожаных ботинках. Недолго думая, он подошел к стоявшему ближе к нему дивану, стиснул зубы и нагнулся возле постели. Шаря рукой по полу, он наткнулся на легкую туфельку. Сердце его безумно заколотилось в груди.

В то время когда он стоял, наклонившись, панна Тереня присела на постели. Он протянул руки и обнял ее голые плечи.

— Это ты? — едва слышно прошептала она. Коснулась его волос и, охватив руками его шею, откинулась на подушки.

Бледное осеннее солнце, казалось, уже не согревало, а только озаряло своим слабым светом