что мы бойцы, не знающие друг друга. Нам требуется связь. Вы двое — вот кто должен сочинить нам боевую песню.

Порой эти разговоры происходили у его лондонской любовницы Любы Красиной, на которой он вскоре женился. То, что она была дочерью бывшего посла Советской России в Великобритании, ничуть не мешало их идиллии. Д?Астье уже тогда проявлял склонность к левым партиям, даже крайне левым, с которыми завязал связи благодаря своей подпольной деятельности.

— А музыка? — отвечал я ему. — Мне нужно опираться на какую-то музыку.

— Спросите у Анны. Наверняка что-нибудь найдется среди мелодий, которые она сочиняет…

Уже по одному этому можно судить, что «Песня партизан» была в некотором роде коллективным произведением.

Однако тогда меня больше заботило мое военное назначение, чем написание песни. Но здесь за меня думал майор Буассуди, с которым мы вместе проводили воскресенья в Кулсдоне (это название скоро вернется в мой рассказ). Ги де Буассуди одним из первых примкнул к Свободной Франции; ему отрезало обе ноги пулеметной очередью под Дамаском, во время одного из яростных столкновений в Сирии и Ливане, когда верные Петену офицеры иногда стреляли в спину[51] «свободным французам», поддержавшим английскую операцию.

Чтобы объяснить, каким человеком был Буассуди, достаточно сказать, что он, едва поправившись, угодил под арест за то, что без разрешения прыгнул с парашютом на протезах! После этого он поступил на службу в штаб де Голля.

— Генерал, — сказал он мне, — регулярно меняет своих адъютантов. Он наверняка будет менять их и перед поездкой в Алжир. Я поговорю с ним о вас.

Адъютант де Голля, я о таком и думать не смел! Но подобная перспектива весьма меня воодушевила.

В то время на первом этаже дома на Сент-Джеймс-стрит жила одна английская старая дева, седеющая дама лет пятидесяти по имени Олвин (я так и не узнал ее фамилии и не встречал кого-либо еще, носившего это имя), которая из любви к нашей стране открыла «Маленький французский клуб» — своего рода ночное кафе, чтобы у «свободных французов» было где собираться по вечерам. Помещение клуба состояло из большого зала, импровизированной кухни и задней комнаты, служившей кладовой. Когда я прохожу по Сент-Джеймс-стрит, где все двери похожи, я больше не нахожу этого места, которое в те годы было прибежищем нашего одиночества.

Там выступала, когда не пела в войсках, молодая композиторша родом из России Анна Бетулинская, взявшая себе псевдоним Анна Марли. Ее родители эмигрировали в первые годы большевизма, и она выросла в ближайшем парижском предместье, вышла замуж за какого-то голландца, вскоре развелась и наконец осела в Лондоне. Это была довольно красивая молодая женщина с каштановыми волосами, полная жизненной энергии и энтузиазма. Она сочинила множество песен, однако ни одна из них не преодолела преграду времени, но все же некоторые, такие как «Париж для нас» или «Вербное воскресенье», баюкали нашу ностальгию. У нее в работе всегда был с десяток мелодий. Она подбирала их на гитаре, бросала и снова бралась.

Музыку, на которую нам предстояло положить текст, д?Астье и Андре Жийуа уже выбрали. Она предназначалась для позывных «неидентифицированной» радиостанции Сопротивления, которую их службы собирались открыть. Эта был маршевый, довольно медленный и чеканный мотив простой мелодической линии — нарочно, чтобы лучше преодолевать помехи. Его явно навеяла музыка к русским пропагандистским фильмам. Впрочем, сама Анна называла песню «Партизанской» и, наигрывая ее, бормотала то русские, то французские слова, перемежая какими-то звукоподражаниями.

Жеф первым услышал ее у генерала Франсуа д?Астье, старшего брата Эмманюэля, к которому Анна зашла, чтобы оживить вечер, и воскликнул: «То, что надо!»

Наконец и мне дали послушать ее в кладовке «Маленького французского клуба». Анна играла, сидя на каком-то ящике. Я тоже был покорен.

— Вы никогда не сможете положить слова на этот ритм, — сказала Жермена Саблон с уверенностью профессионала.

Офицеры Свободной Франции, служившие в Лондоне, а также заезжие участники Сопротивления часто заглядывали на уик-энд в маленький отель «Эшдаун-парк», скромный, но дружелюбный, который держал в Кулсдоне, в близлежащем Суррее, старый французский повар.

Кто из них присутствовал в воскресенье, когда мы с Жефом сказали себе: «Ну, пора взяться за нашу песню»? Наверняка Франсуа Барон, молодой управляющий из колоний, на следующий же день после 18 июня подчинивший де Голлю французские учреждения в Америке. И наш друг Ги де Буассуди. Быть может, полковник Эттье де Буаламбер — охотник на львов в Африке, тоже присоединившийся одним из первых, — человек маленького роста, но носивший его с такой величавостью, что его прозвали Гном на троне, обыгрывая название марки мотоцикла «Гном и Рона». Был там и Фернан Гренье, депутат-коммунист, недавно прибывший, чтобы представлять свою партию, что стало политическим событием.

И мы начали во время обеда перебрасываться идеями. Жермена Саблон записывала их карандашом.

Я искал исторические прецеденты и думал о восставших шуанах, которые прятались в своих лесах. Набросок Жермены начинался так:

Но сова показалась нам слишком красивой птицей, чтобы фигурировать в борьбе против СС и гестапо. И первые строчки были заменены:

После обеда мы с Жефом заперлись в салоне отеля, обставленного разрозненными и продавленными стульями. У стены стояло старенькое пианино, которое наверняка не настраивалось годами.

У Кесселя не было никакого музыкального слуха, кроме как к цыганским песням. Он говорил, подсмеиваясь над самим собой: «Я узнаю “Марсельезу”, потому что все встают, когда ее играют». Да и мои занятия на фортепьяно не продвинулись дальше ми-до-ре-ми. Я мог лишь одним пальцем бренчать по клавишам. К счастью, мелодия Анны была совсем не сложной. Время от времени я подходил к клавиатуре, чтобы вдолбить ее нам в голову.

Строфы приходили довольно легко. Мы старались без всяких прикрас, по возможности самыми простыми и суровыми словами рассказать обо всех видах борьбы, которую вели наши товарищи на родной земле, и обо всех опасностях, которым они себя подвергали. Именно о них мы думали, об их страданиях и муках. Мы попытались сделать себя их свидетелями и посланцами.

Я держал перо. Вскоре после времени чаепития мы закончили. Наши строфы уместились на трех листках. Мы немедленно позвонили д?Астье, и он назначил встречу на тот же вечер. Кроме тех, с кем мы обычно обедали по воскресеньям, мы застали у них с Любой Красиной их друзей, среди которых был и Андре Филип, депутат-социалист, отказавшийся в июле 1940-го голосовать за полновластие Петена и вскоре ставший комиссаром внутренних дел в Комитете национального освобождения. Человек двадцать, причем некоторые были героями, довольно плотно заполнили гостиную. Была приглашена и Анна Марли со своей гитарой.

— Пой ты, — сказал мне Жеф.

И вот так, под гитару Анны, я впервые спел «Песню партизан».