стояла, когда вошла Элинор. Она забрала чайник у меня из рук, усадила меня на скамью, обняла, погладила по голове. Когда мои рыдания немного утихли, она прошептала:

— Расскажи мне все.

И я рассказала ей все: и о своем ужасном детстве, и о том, какой одинокой и заброшенной я чувствовала себя тогда. После этой исповеди мне сразу стало как-то легче. Я почувствовала, что освободилась от тяжких воспоминаний об отце, освободилась от чувства вины за его смерть.

— Я всегда удивлялась, — сказала наконец Элинор, — зачем твой отец связал себя Воскресным обетом. Мне казалось, что такой человек, как он, должен был первым бежать отсюда.

— Я думаю, он считал, что никакая зараза ему не страшна, — ответила я. — Афра всегда была очень суеверной. Она наверняка убедила отца, что знает заклинания, которые спасут их от чумы.

— Если это так, то они не одиноки, — сказала Элинор, — в нашей деревне есть и другие, кто верит в эту чушь.

Она взяла свою сумочку и достала из нее кусок потрепанной, в пятнах, материи. Она показала мне этот лоскут, а потом бросила в камин и смотрела, как он горит. Буквы на нем были написаны вкривь и вкось, и я успела различить четыре бессмысленных слова: ААБ, ИЛЛА, ХИРС, ГИБЕЛЛА.

— Мне дала этот лоскут Маргарет Ливседж, у которой вчера умерла дочка. А получила она его от «ведьмы» — от привидения Анис Гауди. Анис сообщила ей, что это халдейское заклинание. Этим клочком материи якобы надо обвязать опухоль на шее ребенка, и, когда луна пойдет на убыль, опухоль исчезнет.

Я рассказала Элинор о том, как нашла в доме Кейт Толбот клочок бумаги со словом АБРАКАДАБРА.

— Надо обязательно рассказать об этом мистеру Момпелльону, — решила Элинор. — Он должен предупредить всех, чтобы они не поддавались на обман.

Пастора дома не было, он составлял завещание для шахтера Ричарда Соупса. Но вскоре мы услышали, как заржал в своем стойле Антерос. Элинор пошла встретить мужа, а я в это время подогрела бульон и пирог. Когда я внесла еду в библиотеку, они беседовали. Элинор повернулась ко мне и сказала:

— Мистер Момпелльон тоже видел такие заклинания. Кажется, это безумие распространяется как болезнь.

— Это точно, — ответил он. — Но сейчас я вернулся домой, чтобы забрать кого-то из вас к Моубреям. Их грудному сынишке понадобятся ваши снадобья.

— Но у него не чума?

— Нет-нет, по крайней мере пока. Я застал его глупых родителей в поле. Они раздели младенца догола и ходили с бедняжкой по зарослям ежевики. К тому времени, как я подошел к ним, его нежное тельце было уже все в царапинах. А эти глупцы сказали мне, что они таким образом предохранят его от заразы. — Он вздохнул. — Привидение Анис Гауди посоветовало им это сделать. Я завернул малыша в свой плащ, велел им идти домой и пообещал, что им принесут мазь от царапин.

Я сразу вызвалась пойти и быстро приготовила мазь. Листья ежевики обладают свойством заживлять царапины от ее же шипов, так что я смешала их с лапчаткой гусиной, окопником и мятой и добавила туда миндальное масло. Мазь получилась ароматная, ее запах остался на моих пальцах. Но нежный аромат сразу же перебила вонь, доносившаяся из дома Моубреев.

Лотти Моубрей держала мальчика над кастрюлей, только что снятой с огня, и размешивала в ней тонкую струйку его мочи. Запах мочи пропитал все вокруг.

— Лотти, это еще что за глупости? — возмущенно воскликнула я, забирая у нее ребенка.

Я принимала у нее роды сразу после Масленицы и, помню, подумала тогда: как же Лотти, сама почти ребенок, будет за ним ухаживать? Ее муж Том с трудом обеспечивал семью, подряжаясь пахать землю или помогая шахтерам.

— Ведьма сказала нам, чтобы мы вскипятили волосы ребенка в его моче, и тогда он не заболеет, — оправдывался он.

Я расстелила перед огнем овечью шкуру, которую принесла из дома, положила на нее младенца и сняла с него грязное тряпье, в которое его замотала Лотти. Он захныкал, так как в некоторых местах материя прилипла к кровоточащим ранкам.

— И сколько же она с вас взяла за эти советы? — спросила я.

— Три пенса за первый и два пенса за второй, — ответила Лотти.

Том иногда работал на Сэма, поэтому я знала, что даже в лучшие времена он зарабатывал не больше пяти пенсов в неделю. Но нельзя же винить этих простодушных людей за то, что они стали жертвами мошенничества.

Я омыла царапины на теле ребенка, смазала их мазью, завернула его в чистую простынку, которую дала Элинор, прикрыла его сверху овчиной и положила в колыбельку. А потом взяла кастрюлю с мочой и вылила ее во дворе. Лотти попыталась было возражать, но я взяла ее за плечи и слегка потрясла.

— Смотри, вот мазь, — сказала я, протягивая ей банку. — Утром, если в комнате будет тепло, развернешь ребенка и оставишь его голеньким, чтобы тело проветрилось. Потом намажешь царапины мазью, как я это делала. Корми его получше и держись подальше от тех, кто болеет. Это единственное, что можно сделать, чтобы не подцепить заразу. А еще молись Господу Богу, чтобы он пощадил твоего ребенка. — Я вздохнула, так как она по-прежнему тупо смотрела на меня. — Хорошенько отмой кастрюлю, прежде чем будешь в ней что-то готовить. Налей в нее воды и прокипяти, поняла?

Она кивнула. По крайней мере это ей было понятно.

Выйдя от них, я споткнулась о камень и упала, сильно поцарапав при этом руку. Я поднялась на ноги, и тут мне в голову пришла такая мысль: почему все мы пытаемся переложить ответственность за свирепствующую чуму на кого-то невидимого? Почему мы все считаем, что эта болезнь должна быть либо испытанием, ниспосланным Господом Богом, либо происками дьявола? А может быть, она и не то и не другое, а просто болезнь, вещь такая же естественная, как тот камень, о который я только что споткнулась?

Я подумала, что, если мы не будем тратить столько времени на размышления о Промысле Божьем и о причинах, по которым он решил покарать именно нашу деревню, мы сможем лучше разобраться в том, как распространяется чума, и тогда наконец поймем, как от нее спастись.

Май мы встретили со смешанным чувством — надежды и страха. Надежду всегда испытываешь после длинной, тяжелой зимы. А страх преследовал нас потому, что мы знали: с наступлением тепла болезнь распространяется гораздо быстрее. В этом году сразу установилась прекрасная погода, как будто природа понимала, что мы не выдержим резких перепадов.

Но хотя мы и боялись распространения заразы, мы даже не предполагали, насколько стремительно это может произойти. Даже на лоне природы, в Каклетт-Делф, где мы собирались по воскресеньям, было заметно, что с каждой неделей наши ряды убывают.

Ко второму воскресенью этого месяца мы перевалили печальный рубеж: в земле покоилось столько же людей, сколько осталось в живых. И когда вечером я проходила по главной улице, я вдруг почувствовала, как на меня давят все эти призраки умерших. Я шла ссутулившись, прижав локти, как будто уступала им дорогу. Оставшиеся в живых боялись друг друга и скрытой заразы, которая могла таиться в каждом из нас.

Когда я смотрела на своего соседа, я невольно представляла его мертвым. Я думала: как же мы обойдемся без такого хорошего пахаря или такой искусной ткачихи? В нашей деревне не осталось уже ни кузнеца, ни каменщика, ни плотника, ни портного. Поля стояли заброшенными, дома опустели.

На каждого из нас страх действовал, конечно, по-своему. Эндрю Меррик, солодовник, выстроил себе хибарку на отшибе и жил там теперь со своим петухом, ни с кем не общаясь. Когда ему было что-то нужно, он пробирался к источнику и оставлял свой заказ. Он не умел писать и потому приносил, например,