что казался похожим на родственника — кузена, скорее всего, — Хартии Вольностей.
Мы снимали с очка крышку и бросали мусор во тьму. Так продолжалось неделю за неделей, пока, подняв однажды крышку, мы не увидели под ней вместо тьмы, или в крайнем случае бледного абстрактного мусорного силуэта, яркую, отчетливую плотную кучу мусора, достающую почти до самого верха.
Если вдруг судьба занесет вас к этому нужнику, и вам приспичит облегчиться, не удивляйтесь, когда поднимете крышку.
Мы покинули калифорнийские кусты, когда уже почти назрела необходимость вставать на толчок, делать шаг вперед и вжимать мусор в бездну, как меха аккордеона.
КЛИВЛЕНДСКАЯ БАРАХОЛКА
До недавнего времени мое представление о кливлендской барахолке складывалось только из рассказов друзей, купивших там разные вещи. Одному досталось огромное окно: рама, стекло и прочее — всего за несколько долларов. Очень симпатичное окно.
Друг тогда прорубил дыру в стене своего дома на холме Потреро, и вставил в нее окно. Теперь он мог наслаждаться видом на сан–францисскую больницу.
Практически, он заглядывал прямо в палаты и видел все, вплоть до старых журналов, разъеденных бесконечным листанием, как Большой Каньон. Практически, он слышал, что пациенты думают о завтраке: «Ненавижу молоко», потом об обеде: «Ненавижу горох», а после наблюдал, как больница погружается в ночь, безнадежно запутавшись в кирпичных водорослях.
Он купил это окно на кливлендской барахолке.
Другой мой друг добыл на кливлендской барахолке железную крышу, привез ее на старом пикапе в Биг–Сур и на собственной спине затащил на склон горы. То есть, на спине он затащил туда половину крыши. Прогулка получилась не из легких. Тогда он купил в Плезантоне мула по имени Джордж. Этот мул и доставил наверх вторую половину крыши.
Мероприятие не понравилось ему никоим образом. От укусов клещей он сильно похудел, а запах одичавших котов, которыми пропиталось все плато, ужасно его нервировал. Друг шутил, что Джордж похудел на двести фунтов. Доброе деревенское вино Ливерморской долины, раскинувшейся вокруг Плезантона, нравилось Джорджу явно больше, чем дикие склоны гор Санта–Лючия.
Друг жил в хижине у огромного камина, который в 1920–е годы был частью великолепного особняка, построенного знаменитым киноактером. Особняк соорудили еще до того, как в Биг–Сур проложили дорогу. Особняк затаскивали в гору по частям на спинах мулов — вытянувшись в муравьиную цепь, они несли зарослям диких дубов, клещам и лососям призрак шикарной жизни.
Особняк стоял на скале, возвышаясь над Тихим океаном. Деньги в 20–х годах были видны издалека, а попав внутрь и выглянув в окно, можно было полюбоваться на китов, Гавайские острова и Гоминьдан в Китае.
Особняк сгорел много лет назад.
Актер умер.
Из его мулов сварили мыло.
Лица его возлюбленных покрылись морщинами и стали похожи на птичьи гнезда.
Остался камин — пунический идол Голливуда.
Пару недель назад я ездил к другу взглянуть на новую крышу. Нельзя было упускать шанс посмотреть на такую редкость. Крыша показалась мне похожей на дуршлаг. Если эта крыша и дождь решат побороться друг с другом над Луговой бухтой, я поставлю на дождь и потрачу свой выигрыш на международной ярмарке в Сиэттле.
Два дня назад мне сказали, что на кливлендской барахолке задешево продают подержанные форельные ручьи. На Коламбус–авеню я сел на 15–й автобус и поехал к окраине.
У меня за спиной сидели два негритянских мальчика. Они говорили о Чабби Чекере[47]и о твисте. Они думали, что Чабби Чекеру не больше пятнадцати лет, потому что у него еще нет усов. Потом они заговорили о другом парне, который танцевал твист сорок четыре часа, пока не увидел Джоржа Вашингтона на реке Делавэр.
— Во, блин, вот это я понимаю, твист, — сказал один из ребят.
— Не, сорок четыре часа, не, я б не смог, — ответил другой. — Крутой твист.
На следующей остановке я вышел и оказался рядом с заброшенной бензоколонкой «Тайм» и такой же заброшенной пятидесятицентовой мойкой машин. Вправо от бензоколонки тянулось поле. Там когда–то построили убежища, чтобы в случае войны в них могли прятаться судостроительные рабочие.
С другой стороны от «Тайма» расположилась кливлендская барахолка. Я двинулся прямо туда, рассчитывая хотя бы взглянуть на подержанные форельные ручьи. Длинную витрину кливлендской барахолки заполняли таблички и образцы товаров.
За стеклом висело объявление, рекламировавшее стиральную машину за $65. Первоначально она стоила $175. Большая экономия.
Другой плакат сообщал о распродаже новых и подержанных двух- и трехтонных тягачей. Я подумал о том, сколько понадобится тягачей, чтобы увезти форельный ручей.
На следующей табличке значилось:
За стеклом были расставлены разные семейные штуки. «Папа, знаешь, что я хочу на рождество? Что, сынок? Ванную комнату. Мамочка, знаешь, что я хочу на рождество? Что, Патрисия? Рубероид на крышу».
Еще там были гамаки для дальних родственников и темно–коричневая эмалевая краска по доллар– десять за галлон для ближних.
И наконец, огромная надпись возвещала:
Я вошел внутрь здания и сразу наткнулся на корабельные фонари, которые продавались у самых дверей. Ко мне подошел служащий и любезно спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Будьте добры, — сказал я. — Меня интересуют форельные ручьи. Не могли бы вы рассказать поподробнее. Как вы их продаете?
— Стоимость зависит от длины. Вы можете купить небольшой отрезок или, если угодно, все, что у нас осталось. Не далее как сегодня утром один молодой человек приобрел 563 фута. В подарок своей невесте на день рождения, — сказал служащий.
— В продаже имеются также водопады, деревья, птицы, цветы; трава и папоротник также за отдельную плату. Насекомых мы отдаем просто так, если вы купите не меньше десяти футов ручья.
— За сколько вы продаете ручьи? — спросил я.
— Шесть долларов пятьдесят центов за фут, — ответил он. — В пределах первой сотни. Потом пять долларов за фут.
— А сколько стоят птицы? — спросил я.
— Тридцать пять центов штука, — сказал он. — Но, разумеется, все это не новое. Мы не даем
