попросил у Гомартели рецепт. Семья рецепт ему выдала, но за границей дело не пошло. И вроде делал он все по бумажке, ан нет…
— Заговор! — догадалась Нора. — Гомартелевский голос!
— Конечно, — почему-то замялся старик, — заговор очень важен, но… — и он наклонился к ее уху, — самое главное — ингредиенты!
Европа, покоренная Гитлером, та, которую потом будут называть Восточной, опускалась на колени перед Красной армией, которую потом будут называть Советской. Опускалась в грязь. Весна 1945 года была, говорят, дождливой.
Тысячи и тысячи людей месили мокрую землю сапогами и гусеницами танков, продвигаясь вперед. Люди были разные — порой раскосые, порой рыжие, но сейчас, заляпанные буро-красной взорванной почвой, они все казались на одно лицо. И эта масса безликих ингредиентов атаковала врага, как чуму, и побеждала.
Среди людей, бежавших по грязи, был последний из пяти братьев Беридзе, ушедших на фронт. И Тенгиз Гомартели, в чине майора. Он теперь поднимался в атаку первым и кричал: «Вперед!» И пули по- прежнему не брали его, будто он заговоренный.
А кобулетского Косты не было ни среди живых, ни среди мертвых. Пропал, никаких вестей. Так и было сказано в официальной бумаге, что пришла в дом с заколоченными окнами: «Пропал без вести». И Пепела спрашивала всех, растерянная, что же мне делать теперь — оплакивать мертвеца или ждать?
«Уважаемая Пепела, — отвечал ей Тенгиз Гомартели с фронта, — на ваш вопрос отвечаю, что кобулетского Косту, что катался на велосипеде, я помню, но здесь я его не встречал. Извините».
Старый Гомартели по-прежнему плакал, получая письма. Он ждал каждое письмо как третий удар, как собственную смерть. А что, если он не успеет поговорить со своим мальчиком, не успеет ему объяснить? И Тенгиз сделает из Сталина — Бога? Как доказать ему, что это не Сталин сейчас выигрывает войну, а он, а они — все эти гомартели и беридзе? Можно ли доверить собственному сыну то, что у тебя на сердце?
А на сердце у старого Гомартели было вот что: он ненавидел Сталина так же, как и Гитлера. Он ненавидел социализм так же, как и фашизм, как ненавидел бы любой другой строй, где люди лишаются своих индивидуальных качеств, смешиваются воедино, растираются в мазь. И именно потому, что люди запуганы, задавлены, экстрагированы и эмульгированы, они превращаются в безликие составные части, в безымянные ингредиенты. Советские люди, совки. И каждому гомо идиоту кажется, что если он знает рецепт, то он знает, как растереть людей в мазь. Заговорил их — и вперед!
Но какими словами высказать это? Рассказать, что Евгению воткнули шомпол в ухо? «А-а-а, — махнут рукой те, кто верит в Сталина, как в Бога, — это не Иосиф Виссарионович, это Лаврентий Павлович! Расстрелять Лаврентия Павловича!» Кто там обезглавил Красную армию перед самой неминуемой войной? Кто, словно маньяк, гонялся за всеми, кто отличался? Кто уничтожил лучших представителей интеллигенции? Расстрелять!
И это страшнее, чем смерть.
А Тенгиз Гомартели бежал в это время по коричневой грязи Европы и стрелял. И ни о чем не думал. А где-то в небесах, над дымом битвы, над паром весенней невспаханной земли, летела, звала его за собой босая женщина с растрепанной косой. Огнедышащая принцесса, богиня! И он кричал: «Вперед! За Сталина!» И ему не страшна была никакая пуля.
Грязно, как на фронтовых дорогах, было и на свадьбе Арчила Гомартели. Из-за дождя. Длинный стол накрыли вначале под цветущей тутой, потом перенесли в дом, потом, как появилось солнце, снова во двор. Не двор — а вспаханное поле.
Гости заходили, увязали и поздравляли Арчила. И говорили ему, делая на минуту печальные лица: «Ах, Арчил, если бы твой отец дожил до этого дня…»
День ожидался счастливый.
Легкий ветерок перебирал выглаженные волосы красивой невесты. Мода была на волосы без единой волны. Их гладили теплым утюгом. Невеста стояла, замерев, во главе стола. Каблуки ее белых туфель ушли в мокрую землю и пригвоздили ее — не убежишь. А ей так хотелось, чтоб ее ветер унес.
Только что, минуту назад, Арчил Гомартели наклонился к ее уху и прошептал:
— Я решил, я не хочу быть врачом, я хочу быть художником!
И она сразу подумала: «Чтоб тебя молнией убило! А деньги что, рисовать будешь?» Но ничего не сказала. Не спасет ее любимый, не укроет в своих объятьях, только ветер — одна надежда.
Бойся невест молчаливых!
Арчил Гомартели писал ей стихи, складывал лист самолетиком и запускал в ее окно. Любовь, луна, весна жизни моей — там было все. Она не отвечала. Он дарил ей ее портреты. Она их не хранила. Но замуж она выходила — за гомартелевскую мазь.
Ксения, любовь его, вылезала из нищеты по известному рецепту. Кто он, где он — богатый муж? Какой-то молодой человек вывозил ее за город, на папиной машине. Волосы без единой волны рассыпались на заднем сиденье, и Ксения молча позволяла вот так и вот так, но не все. «Надо сохранить кое-что до свадьбы», — думала она, глядя в маленькое, почти тюремное, автомобильное окно. И туда же глядели ее голые груди. Но свадьбы на горизонте не было видно. Жениться — это ведь не машину без спросу взять.
Однако машина — редкость, как когда-то велосипед, — все-таки подъехала к гомартелевскому двору в день свадьбы. Из нее вышли молодые люди.
— Ксения, — сказал один из них, главный, потому что шофер, — я решил: выходи за меня замуж!
Самые важные в жизни решения нам приходится принимать в пору весны нашей.
Ксения выдернула туфли из грязи, вскочила на стол, чьи-то руки подхватили ее, грязь на столе, грязь на белом платье, шаг, два — и все, будто ветер унес. И у гостей лица стали желтыми, как у пациентов доктора Гомартели.
Точно так же стояли люди во дворе их дома в день, когда умер старый Гомартели. Человек, которого Пепела считала дьяволом — потому что он пережил все удары судьбы, даже смерть собственного сына. И цвет лица у всех был пергаментный, геморроидальный. Нора молчала, будто ее ударило молнией, Пепела что-то кричала, а Отар, как попугай, что-то выкрикивал. Но люди не желали понимать, и роптали, и не знали, что делать. А потом среди них нашелся один, что вслух произнес то, о чем другие шептались:
— Кто же будет мазь заговаривать?
И тогда вышел вперед Арчил Гомартели, черноволосый, почти шестнадцатилетний, и сказал:
— Я умею мазь заговаривать, у меня гомартелевский голос!
И люди поверили ему и разошлись. И надо же — все потом говорили, что Арчилова мазь — еще лучше!
Вот и тогда, когда невеста сбежала в заляпанном платье, Арчил протянул вперед руки, как дирижер к своему оркестру, и сказал:
— Дорогие гости, прошу всех за стол! Выпьем за Ксению! Дай бог ей счастья!
И гости расселись под тутовым деревом и подняли бокалы.
Разве лев, раненный, плачет у всех на виду?
— Вон она, Ксения! — сказал однажды Арчил маленькому Ачико и указал куда-то в толпу. — Ошибка весны моей жизни.
— Кто? — встрепенулся Ачико. — Где?
Арчил поднял его на руки, и Ачико сказал, что видит большую тетю.
— Большая ошибка весны моей! — рассмеялся Арчил.
Тенгиз Гомартели, женившийся, по ошибке, на одной сестре вместо другой, вернулся с войны. Нора ходила с ним по городу, держа под руку. И сердце ее наполнялось гордостью. Наверное, это и есть любовь — когда ты гордишься мужчиной, с которым идешь под руку. А рядом едет на железном велосипеде маленький мальчик — продукт любви, неопровержимое доказательство, факт. И все смотрят на вас с завистью.
Женщины действительно смотрели на Нору с завистью. Война лишила их мужчин, как весны. И
