ладно, — он протянул Ермолаеву руку. — Много дел еще. Прощай и не поминай лихом.
«Постараюсь», — подумал Ермолаев.
«Латвия, Украина… — думал он, возвращаясь от Григоровича. — Даже у металла есть память — как ни сгибай, как ни выпрямляй, как ни скручивай, а при возвращении к исходным условиям он опять принимает первоначальную форму. И земля тоже все помнит. И не в том смысле, что все на этой земле заговорят по-русски, а просто вернется то, что человек не идет по жизни под долларом как под парусом, и что человек человеку — не волк…
И это придет, и раньше чем тревожно ожидают те, страдающие от умственного ожирения. Если утвердится Калин-царь, встанет и Илья-Муромец. Не торгаш с пригоршней монет спасет мир, не жандарм, слезший с ароматизированного нужника, а наш русский солдат, который может спать на голой промерзшей земле, укрывшись плащ-палаткой, питаться кашей и черствым хлебом, и при этом оставаться человеком.
Целое поколение можно заставить забыть, кто построил город Юрьев или крепость Грозную, но напомнит земля, пропитанная русской кровью, и нестерпимо будет на ней черной душе…
Русский медленно запрягает. Это терпеливый человек. Пока он не обращает внимание на тявканье мелких шавок, но когда поедет, тогда, извините, мало не покажется. И никакой заокеанский дядюшка не утешит. Но когда? Когда же? Или Севастополь навеки останется Городом Украинской Морской Славы?..»
Француз чувствовал себя хозяином мира:
— Пожалуй, я приглашу тебя в Бордо. У меня там дом.
— Нет, спасибо, — ответил Шапиро, подкидывая и хватая ртом орешки.
— Как?.. — слегка оторопел Тураншо.
— То есть спасибо, конечно, но некогда.
Француз слегка растерялся. Он подошел к музыкальному центру и поставил диск. Зазвучало «В лесу прифронтовом» на французском языке.
— Это песня Сержа Гинзбурга, знаешь ее? — с нескрываемой гордостью произнес Тураншо.
— Какая-такая Бумбарашка?
— Ч-что?
— Какая, спрашиваю, Сержа Гинзбурга?
Тураншо подозрительно глянул на Шапиро и пояснил:
— Серж Гинзбург — мужчина.
— Так ты сам спросил, знаю ли я ее, вот я решил, что это женщина.
— Я имел ввиду песню, знаешь ли ты эту песню.
— А-а-а… Песню-то знаю, конечно. Хорошая песня, старая. Люблю все старое. Раньше все было лучше…
— Еще бы. Серж Гинзбург — это выдающийся композитор, у него очень сложная музыка, — француз указал пальцем вверх, но Шапиро, подняв голову, увидел там только хорошо выбеленный потолок. — Следующая вещь тоже будет очень хорошая.
Следующей песней оказалось урезанное переложение популярной классической мелодии, за ней последовала песня-близнец утесовского шлягера.
Тураншо удалился, и через минуту вернулся, бережно держа за дно пыльную бутылку.
— Это такое вино, — сказал он, — что только большие знатоки могут оценить его необыкновенный, редкий вкус. Оно хорошо с устрицами и морскими фруктами, слегка политыми лимонным соком.
— Ну да, наверное.
— А вот паштет, очень дорогой, смесь гусиного и свиного.
— Хм.
— А вот салат, — продолжал Тураншо. — В нем много всяких ингредиентов — консервированный тунец, кукуруза, авокадо, рис, капуста, помидоры, огурцы, соя, лук, салат, кедровый орех, оливковое масло, горчица, уксус.
— Гх-м.
— Да-да, вот вы, русские, предпочитаете простую еду. У нас же, у французов, много фантазии, и мы не боимся смешивать разные компоненты.
— М-да.
— Ну, а теперь вино, — торжественно провозгласил Тураншо.
Он чопорно разлил по чуть-чуть, поднял рюмку, оценил на цвет, слегка крутанул и просунул внутрь свой не очень короткий нос, собираясь насладиться изысканным ароматом.
«Хорошо, что не до краев налил, — оценил Шапиро предусмотрительность француза. — А то бы, ей- богу, носярой бы втянул все разом, как слон».
Тураншо чавкнул, что-то промычал и закатил глаза. Шапиро, не долго думая, выпил все залпом и поморщился:
— Кислятина.
На глазах у изумленного ценителя продуктов виноградного брожения он взял бутылку и большой стакан, наполнил его до краев, положил ложку сахарного песка и перемешал. Вино запузырилось.
— Вот теперь что надо, — Шапиро попробовал и довольно закивал. — На квас похоже. У нас такой на углу продают.
Француз задохнулся и побагровел. Он мог бы стерпеть многое, но не оскорбление того, что священно для каждого истинного потомка галлов.
— Рус-ская с-свинья! Вон отсюда!.. — он хотел схватить гостя за рукав, но тот ловко увернулся.
— Вообще-то я с Полтавы, — уточнил Шапиро.
— Плевать мне на Полтаву, — захрипел Тураншо.
— Какие мы грозные, — пропищал фальцетом Шапиро и смачно плюнул. Получилось удачно — плевок укрепился у француза между ног.
Тот схватил вилку и начал ей размахивать, хрипя и завывая.
— Не любишь вареники, лях — вот тебе икра заморская, — Шапиро сгреб морские фрукты и швырнул французу в голову, залепив глаза и лишив возможности ориентироваться в пространстве.
Тураншо заревел в голос как раненый изюбрь и стал бегать по квартире, натыкаясь на предметы, опрокидывая и гремя.
Шапиро не спеша спустился по лестнице с чувством выполненного долга.
— …Лягушками кидались? Ну, вы даете… — Ермолаев живо представил себе эту сцену, и ему стало хорошо на душе.
— Ну, а что он пристал со своими паштетами? Тоже мне, наука… — плаксиво ответил Шапиро.
— Тебе-то хорошо… А меня он демократией изводил. Только и слышишь — «демократия» да «демократия». А где эта демократия? На Западе?
— Да, тут поспорить можно, насчет демократических традиций, — поддержал Шапиро. — Между прочим, как раз Сократ был сторонником аристократического устройства, и с тех пор у них элита правит, кучка избранных — тех, кто знаменитее, образованнее, богаче, или хотя бы контактнее других и хитрее. Конечно и плебсу дают голос, но тут же внятно объясняют, что можно и что нельзя. Конечно, это демократия — ведь элита тоже вроде как народ представляет, его лучшую, так сказать, часть.
— А у нас?
— А у нас, — ответил Шапиро, — у нас соборность была, мы жили общиной. И когда народ пытались отодвинуть, он бунтовать начинал. Может, и слова такого никто не знал — «демократия», а только народ сам, без указки умников страну спасал, когда ей опасность угрожала. И от поляка, и от француза, и от немца. А теперь элита проклюнулась, желают стать властителями умов, а сами пустоголовые, спят и видят, как им народ будет внимать затаив дыхание. А народ их на вилы поднимет когда-нибудь, дай только срок.
— Не время сейчас распри разводить, — возразил Ермолаев.
