окольцевать юношу-поэта.

– Девочки, я делаю такое выведение... – начала Эржика, но заметила странный опущенный взгляд Музы на пол близ нее – и ахнула – и вздернула ноги на кровать.

– Что? Пробежала? – с искаженным лицом крикнула она.

Но девочки рассмеялись. Никто не пробежал. Здесь, в 318-й комнате, иногда даже и днем, а по ночам особенно нахально, отчетливо стуча лапами по полу и пища, бегали ужасные русские крысы. За все годы подпольной борьбы против Хорти ничего так не боялась Эржика, как теперь того, что эти крысы вскочат на ее кровать и будут бегать прямо по ней. Днем еще, при смехе подруг, страх ее миновал, но по ночам она обтыкалась одеялом со всех сторон и с головой и клялась, что если доживет до утра – будет уходить со Стромынки. Химичка Надя приносила яд, разбрасывали им по углам, они стихали на время, потом принимались за свое. Две недели назад колебания Эржики решились: не кто-нибудь из девочек, а именно она, зачерпывая утром воду из ведра, вытащила в кружке утонувшего крысенка. Трясясь от омерзения, вспоминая его сосредоточенно-примиренную острую мордочку, Эржика в тот же день пошла в венгерское посольство и просила поселить ее на частной квартире. Посольство запросило министерство иностранных дел СССР, министерство иностранных дел – министерство высшего образования, министерство высшего образования – ректора университета, тот – свою адмхозчасть, и хозчасть ответила, что частных квартир пока нет, жалоба же о якобы крысах на Стромынке поступает впервые. Переписка пошла в обратную сторону и снова в прямую. Все же посольство обнадеживало Эржику, что комнату ей дадут.

Теперь Эржика, охватив подтянутые к груди колени, сидела в своем бразильском флаге как экзотическая птица.

– Девочки-девочки, – жалобным распевом говорила она. – Вы мне все так нравитесь! Я бы ни за что не ушла от вас мимо крыс.

Это была и правда и не правда. Девушки нравились ей, но ни одной из них Эржика не могла бы рассказать о своих больших тревогах, об одинокой на континенте Европы венгерской судьбе. После процесса Ласло Райка что то непонятное творилось на ее родине. Доходили слухи, что арестованы такие коммунисты, с кем она вместе была в подполье. Племянника Райка, тоже учившегося в МГУ, и еще других венгерских студентов вместе с ним – отозвали в Венгрию, и ни от кого из них не пришло больше письма.

В запертую дверь раздался их условный стук ( «утюга не прячьте, свои!»). Муза поднялась и, прихромнув (колено ныло у нее от раннего ревматизма), откинула крючок. Быстро вошла Даша – твердая, с большим кривоватым ртом.

– Девченки! девченки! – хохотала она, но все ж не забыла накинуть за собой крючок. – Еле от кавалера отвязалась! От кого? Догадайтесь!

– У тебя так жирно с кавалерами? – удивилась Люда, роясь в чемодане.

Действительно, университет отходил от войны как от обморока. Мужчин в аспирантуре было мало и все какие-то не настоящие.

– Подожди! – Оленька вскинула руку и гипнотически смотрела на Дашу.

– От Челюстей?

«Челюсти» был аспирант, заваливший три раза подряд диалектический и исторический материализмы и, как безнадежный тупица, отчисленный из аспирантуры.

– От Буфетчика! – воскликнула Даша, стянула шапку-ушанку с плотно-собранных темных волос и повесила ее на колок. Она медлила снять дешевенькое пальтецо с цыгеечным воротником, три года назад полученное по талону в университетском распределителе, и так стояла у двери.

– Ax – того??!

– В трамвае еду – он заходит, – смеялась Даша. – Сразу узнал. «Вам до какой остановки?» Ну, куда денешься, сошли вместе. «Вы теперь в той бане уже не работаете? Я заходил сколько раз – вас нет.»

– А ты б сказала... – смех от Даши перебросился к Оленьке и охватывал ее как пламя, – ты б сказала... ты б сказала...! – Но никак она не могла выговорить своего предложения и, хохоча, опустилась на кровать, однако не мня разложенного там костюма.

– Да какой буфетчик? Какая баня? – добивалась Эржика.

– Ты б сказала...! – надрывалась Оленька, но новые приступы смеха трясли ее. Она вытянула руки и шевелением пальцев пыталась передать то, что не проходило через глотку.

Засмеялись и Люда, и ничего не понявшая Эржика, и сумрачное некрасивое лицо Музы разошлось в улыбке. Она сняла и протирала очки.

– Куда, говорит, идете? Кто у вас тут, в студенческом городке? – хохотала и давилась Даша. – Я говорю... вахтерша знакомая!.. рукавички!.. вяжет...

– Ру? – ка? – вички?..

– ... вяжет!!!..

– Но я хочу знать! Но какой буфетчик? – умоляла Эржика.

Оленьку хлопали по хребту. Отсмеялись. Даша сняла пальто. В тугом свитере, в простой юбке с тесным поясом видно было, какая она гибкая, ладная, не устанет день нагибаться на любой работе. Отвернув цветистое покрывало, она осторожно присела на край своей кровати, убранной почти молитвенно – с особой взбитостью подушки и подушечки, с кружевной накидкой, с вышитыми салфеточками на стене. И рассказала Эржике:

– Это еще осенью было, затепло, до тебя... Ну, где жениха искать?

Через кого знакомиться? Людка и посоветовала: иди, мол, гулять в Сокольники, только одна! Девушкам все портит, что они по двое ходят.

– Расчет без промаха! – отозвалась Люда. Она осторожно стирала пятнышко с носка туфли.

– Вот я и пошла, – продолжала Даша, но уже без веселья в голосе. – Похожу – сяду, на деревья посмотрю. Действительно, подсел быстро какой-то, ничего по наружности. Кто же? Оказывается, буфетчик, в закусочной работает.

А я где?.. Стыдно мне так стало, не сказать же, что аспирантка. Вообще ученая баба – страх для мужчин...

– Ну – так не говори! Так можно черт знает до чего дойти! – недовольно возразила Оленька.

В мире, таком прореженном и таком опустевшем, после того как вытолкнули из него железное туловище войны; когда зияли только ямки черные в тех местах, где должны были двигаться и улыбаться их сверстники или старшие их на пять-на десять-на пятнадцать лет, – этими неизвестно кем составленными, грубыми, никакого смысла не выражающими словами «ученая баба» нельзя же было захлопывать тот светлый яркий луч науки, который оставался их роковому женскому поколению на всякие личные неудачи.

– ... Сказала, что кассиршей в бане работаю. Пристал – в какой бане, да в какую смену. Еле ушла...

Все оживление покинуло Дашу. Темные глаза ее смотрели тоскливо.

Она весь день прозанималась в Ленинской библиотеке, потом несытно и невкусно пообедала в столовой и возвращалась домой в унынии перед незаполнимым воскресным вечером, не обещавшим ей ничего.

Когда-то, еще в средних классах просторной бревенчатой школы в их селе, ей нравилось хорошо учиться. Потом радовало, что под предлогом института ей удалось отцепиться от колхоза и прописаться в городе. Но вот уж ей было много лет, училась она восемнадцать кряду, надоело ей учиться до ломоты в голове – а зачем она училась? Простая бабья радость – ребенка родить, и вот не от кого, не для кого.

И, задумчиво покачиваясь, Даша в смолкнувшей комнате произнесла свою любимую поговорку:

– Нет, девчата, жизнь – не роман...

При их МТС есть агроном один. Пишет Даше, упрашивает. Но вот-вот станет она кандидатом наук, и вся деревня скажет: для чего ж училась девка? – за агронома вышла. Это и любая звеньевая может... А с другой стороны Даша чувствовала, что и кандидат наук она будет ненастоящий, стреноженный, скованный, что вузовская работа будет ей – неподъемный заклятый клин; что и кандидатом не посмеет и не сумеет она проникнуть в те высшие свободные круги науки.

Идущих в науку женщин, их целую жизнь хвалили, хвалили, так напевали, так много им обещали – и тем жестче было теперь упереться в глыбу лбом.

Ревниво досмотрев за развязной удачливой соседкой, Даша сказала:

– Людка! А ты – ноги помой, советую.

Люда осмотрелась:

– Ты думаешь?