— Где же?

— В городе Волкове.

Где такой? Знать не знаю. Но переспрашивать не стал.

— Большой-большой был храм. Ещё от города вёрст десять полями, а он уж весь виден, как игрушечка. Тёмный такой, купола синие… Батюшку туда выслали из Ленинграда. Сажать не стали, а так — убрали подальше. Ну, матушка померла… А потому что климат ей не подходил, и огорчалась она сильно за батюшку. И мы вдвоём с ним стали. Из школы меня выгнали: «Зачем поповна с нами учиться? Как бы она сама наших детей чему не научила…» И батюшка тогда учить меня взялся. Говорит: «Оно, кончено, никакая учёба тебе ни к чему: в университет тебя всё равно никто не пустит; а всё-таки неучей я в своём доме не потерплю!» И учил меня… Геометрии… Химии… Строго учил… Уж если что-то забудешь, так пощады не жди.

— Это как?

— Да вот так: накажет.

— Как накажет?

Петровна горько махнула рукой и умолкла. Потом оттаяла и опять заговорила:

— Я книжки читать любила: стихотворения всякие. А он не любил. Говорил: «Что твои стихи? Ветер. Подуло у поэта в голове, он тебе — раз! — стишок написал: «Мир хорош, жизнь прекрасна!» Подуло в другую сторону, он — раз! — по-другому пишет: «Жизнь поганая, иди да утопись!» Не серьёзно это всё. Вот, говорит, ты возьми лучше теорему о трёх перпендикулярах: мир перевернётся, а три перпендикуляра как стояли, так и будут стоять. В этом геометрия сродни гласу Божьему».

— Какие же ты стихи читала?

— Да всякие. Лермонтова. Надсона. Аполлона Григорьева, — большая такая книга у нас была… «Для себя мы не просим покоя, и не ждём ничего от судьбы, и к небесному своду мы двое не пошлём бесполезной мольбы». До сих пор помню этот стих, — называется «К Лавинии».

— У тебя память не лучше стала? Как чувствуешь?

— Не знаю… У меня она и раньше неплохая была. …А потом выросла, стали мальчики за мной ходить. И стал меня батюшка под замок сажать. На день, на два, на три. В сарае. А мальчики — такие… Не плохие, нет, они и жениться даже хотели. Один там был такой, — всё говорил мне чего-то… А батюшка: «Если, говорит, за комсомольца замуж выйдешь, погублю душу ради такого случая: застрелю обоих». Ну, ладно. Пошла работать в совхозе дояркой. Он тогда болел сильно, не служил… Каждый вечер заставлял меня вставать перед иконами и клясться, что у меня ни с кем ничего. Ну, хорошо. Потом — война. Немцы пришли. Церковь открыли. Батюшку приглашают: идите служить. Он не пошёл, — не из-за политики, а так — больной был очень. Потом умер. Потом наши пришли. Пришлось мне убегать…

— Зачем?

— Да так… На всякий случай: попова дочка, да при немцах жила, да немцы неплохо относились к нашей семье… Ну и удрала сюда. А здесь уж…

— Что?

— А, не жизнь здесь была. Так и тянула день за днём.

— Что ж ты замуж не вышла?

— Когда?

— Когда отец умер.

— Так мне сколько уже было-то!.. Кто такую возьмёт!

— Сколько? За тридцать немного. Так, кажется?

— Ага, перестарок. Чего уж там. Всё, отневестилась. Это дело хорошо, пока жизни не знаешь и людей не понимаешь, а как присмотришься ко всем, так — тьфу!.. В молодости-то я сильно хотела замуж. Уж так хотела, что вот думаешь: сейчас сердце разорвётся…

— За кого?

— Да всё равно. В молодости не гадаешь. Подошёл какой-то поближе — ну, давай за него; подошёл другой — давай за этого! Все хорошими кажутся. Да и то сказать: все одинаковы. В молодости — все хороши, а потом — все дрянь, глаза бы не глядели.

— Славное рассуждение!

— Да уж какое есть! Вышла бы по молодости замуж — всё повеселее бы жизнь пошла. Сватался один — из дьяконов. Батюшка говорит: «Ну что ты за нашего брата церковного пойдёшь? Весь век от советской власти будешь муки принимать, а то ещё и в Сибирь вслед за мужем угодишь! Ходи уж так!» Вот: за комсомольца нельзя, потому что комсомолец, за дьякона нельзя, потому что дьякон. Ладно. Прожила и без того.

— Послушная ты была дочь.

— А как ещё?.. По-другому не воспитаны. Попробуй-ка, ослушайся… Хотела из дома раз сбежать…

— К кому?

— Да ни к кому. Так, вообще. Вещи только собрала, — и тут батюшка болеть надумал! Как его бросишь? А вскоре и война началась…

— Петровна, а ты понимаешь, что сейчас с тобой происходит? Ты же молодеешь, скоро совсем девчонкой станешь. Жизнь-то сначала начнётся! Хочешь — замуж, хочешь — так ходи! Главное, что никто тебе не указ.

— Ага… Жалко, что батюшки нет в живых…

— Гм… Ты так его любила?

— Любила. Только я сейчас бы ему показала бы кое-что… Я бы ему сказала… Я бы его… — Петровна замолчала, уставясь в угол и сосредоточенно покусывая губы. Вдруг повеяло от неё то ли стужей, то ли наоборот, жарким, безжалостным пламенем, — но не зря ведь говорят, что сильный ожог и сильное обморожение кожа чувствует одинаково.

— Скажи-ка, — я решил сменить тему, — если ты попова дочка, что ж ты сейчас не молишься? Ни разу не видел, чтобы ты молилась. Ты что, в Бога не веришь уже?

— Верю. Я-то верю в Него. А Он? Уж я молилась-молилась… Бывало, батюшка запрёт в сарае — на сутки, на двои, а я всё это время на коленях выстаивала, поклоны всё била… — Петровна опять начала задумчиво покусывать губы.

— Ну хорошо. Вот ты молилась — и пожалуйста! — пришли мы со своим аппаратом: не скоро, так здорово. Услышал Бог. Скажи-ка, как ты теперь жизнь свою устроишь? Может быть, учиться пойдёшь? На кого?

— Пойду! — Петровна сверкнула глазами. — Я точно пойду, — не остановите! И учиться, и жениться, то есть замуж — и всё на свете! Я знаю, что теперь делать. Я в людях уже не ошибусь, и слушать никого не стану. Я теперь так заживу, что вы все меня попомните! — и вновь она принялась кусать губы и уже ничего больше не сказала за весь вечер.

Вскоре Петровне перевалило за тридцать, — перевалило, конечно, в обратную сторону. Жить с ней стало неуютно: она то молчала сутками, бродя от окна к окну, то начинала браниться в пустоту, вспоминала каких-то своих товарок-доярок, топала на них, воображаемых, ногами, грозила им кулаками, то накидывалась на меня с упрёками: «Что сидишь? Делом займись! Где ты работаешь? Ах нигде!.. А деньги откуда? От какого Славика? Так и будешь всю жизнь у Славика на шее?» — «Разумеется, а как иначе?» — думал я в ответ. — «К родителям бы съездил! Хорош сынок, — не вспомнит о матушке с батюшкой!» А родителей моих четыре года как в живых не было: утонули оба на рыбалке, и тела их не нашли, хотя оползали водолазы всю нашу реку… Я тогда заканчивал первый курс физико-математического; получив известие о гибели отца и матери, я две недели лежал как мёртвый, но вскоре ко мне пришла идея биорезонанса… Узнав о моём сиротстве, Петровна смягчилась, погладила меня по голове, сказала: «Ну, прости дуру…»