оборудование, — мы просвечиваем больного ультра-лучами и от этих лучей вирус гриппа «S» немедленно погибает. Это совершенно безвредно для человека, это — как бы вам сказать?.. Вы флюорографию делали когда-нибудь? Флюшку, а?

Петровна задумалась.

— Ну, рентген?..

«Да… Делала…»

— Ну, вот как хорошо! Тот же самый рентген, только гораздо более безвредный. Причём, вам не придётся никуда ехать, — мы всё сделаем прямо тут, у вас дома. Всего лишь пять минут… да? я правильно говорю, Андрей… э-э… Иннокентьевич?

— Да я сам толком не знаю, — не к месту задумался я, — фактически, хватит и одной секунды, но для перестраховки я бы попробовал…

— Ну вот, видите! И одной минуты хватит! Оборудование новое, сотрудники ещё толком не освоились на нём… Но вы не волнуйтесь, всё опробовано, всё совершенно безопасно. Начнём, да?

«Начинайте».

— Так, Андрей Иннокентьевич, распоряжайтесь, приступайте! Товарищ Рулецкий в вашем распоряжении: если что — приказывайте ему, не стесняйтесь. Давайте, ребята, не тормозите, у нас ещё десять адресов на сегодня!..

Мы с Рулецким потащили в дом из Опеля мой лучевик. Что чувствовал я в ту минуту — решающую для меня, судьбоносную минуту? Вот он, мой лучевичок, моё великое открытие, моя Нобелевка, моя посмертная слава и прижизненный памятник! Сейчас я его включу и… «Собачки собачками, — как говорил академик Королёв, — а главное-то — люди!..» Тем более, что собачки и кошечки от воздействия лучевика дохли, — и я считал это блистательным подтверждением своей правоты, ведь излучение по сути своей может давать ожидаемый эффект лишь в соприкосновении с человеческой аурой, а животная жизненная энергия дисгармонирует с частотностью данных волн, что, естественно приводит к гибели подопытного материала. То, что кошки после эксперимента дохли, доказывало, что излучение способно вызвать дисгармонию в их жизненных волнах. Теперь оставалось только проверить, способно ли оно вызвать резонанс в волнах человеческой ауры. Именно для этой цели и нужна была мне Петровна. Славик преследовал свою цель. У Рулецкого никакой цели не было: он просто прислуживал Славику, — ну, и мне постольку-поскольку.

Мы втащили лучевик в дом, мы усадили послушную Петровну у голой стенки на фоне выцветших розово-серых обоев, словно для фотографирования, мы нацелили на неё раструб бывшего эпидиаскопа, который дал свой корпус моему лучевику. Электрическая розетка не работала. Пришлось менять расположение. Петровну посадили у окна.

— Нет, — сказал Славик, — во-первых, с улицы всё видно, а во-вторых, — ты что же, прохожих собрался облучать? А? Излучение-то проникающее, как я понял… Так? Далеко твоя пушка бьёт?

— Метра на два, не больше, — заверил я Славика, но он поморщился и замотал головой:

— Нет уж. Вот будет фокус, если кто-то пройдёт мимо, и, так сказать, выскочит на линию огня! А? Хорошо если старичок какой, а если молодой? Представляешь?

Я представил. Петровну посадили на кровать, хотя она очень возражала: не хотела мять постельное бельё. Рулецкий взгромоздил аппарат на круглый шатучий стол, воткнул штепсель в розетку, я занёс палец над выключателем…

— Ну не тяни уже!.. — вскричал Славик через минуту. — Жми давай, ядрён-батон!

— Я — да, я сейчас… — бормотал я, но палец мой словно держал кто-то, не давал ему опуститься на кнопку. Подобное чувство у меня бывало в детстве, когда нужно было перепрыгивать широкую, наполненную студёной апрельской водой канаву: кажется, вот-вот прыгнешь, а ноги прыгать не хотят, и стоишь, стоишь на берегу канавы, и наконец решаешься идти в обход. Но тут в обход идти не пришлось: Славик поднял кулак, опустил его на мой палец, палец вдавился в кнопку, в аппарате вспыхнули лампочки, раструб эпидиаскопа засветился ровным, мягким электрическим светом и чуть заметное светлое пятно легло на белую рубашку Петровны, на грудь, прямо на сердце. Старуха сидела с отсутствующим видом и бессмысленно косилась за окно, где кто-то бодро шагал по деревянным мосткам. «Вот, — подумал я, — как хорошо, что с нами Славик! Я бы не догадался отсадить бабку от окна, — сейчас облучили бы ни в чём не повинного человека!»

— Всё? — спросил Рулецкий.

— Нет, — ответил я. — Не нагрелся ещё. Чуть-чуть подожди…

Ровное гудение лучевика усилилось, свет, льющийся из раструба, стал насыщеннее и приобрёл голубоватый оттенок, пятно на рубашке проявилось более отчётливо.

— Готово! — сказал я и самостоятельно ткнул пальцем в выключатель. Рулецкий и Славик выжидающе воззрились на меня.

— Что уставились? Всё, сеанс окончен. Теперь надо ждать результатов.

— А они будут? — мягко спросил Славик.

— Должны! — с чрезмерной бодростью ответил я. — Последняя кошка сдохла через три часа после облучения, так что, какой-то результат мы непременно получим…

Ни Калинкин, ни Рулецкий о судьбе подопытных кошек не знали ничего. Я ещё не договорил фразы, а эти двое уже загалдели, замахали руками, Рулецкий всё норовил ткнуть меня кулаком в щеку, перепуганный Славик налетел было на меня, но потом махнул рукой и теперь возился с Петровной, — а она, кажется, не слышала моих слов, и вообще забыла, зачем мы здесь, а может быть, она спала с открытыми глазами… Мы выкатились на улицу, Рулецкий тащил лучевик и задевал им за каждый угол, Славик захлопнул передо мной дверцу Опеля, открутил стекло вниз и высунувшись наружу, тихо прорычал:

— Короче, я на тебя истратил пять тысяч баксов. Вернёшь десять и очень быстро. А? Вы что-то хотели спросить?

— Славик, да ты не волнуйся. Всё будет в порядке. Я голову кладу, не то что какие-то баксы. Всё рассчитано, всё по науке. Через неделю по моим прикидкам начнётся процесс.

— Так вот, если ты за эту неделю куда-нибудь испаришься, — пообещал Славик, — то на благополучный исход не надейся. Через неделю придёшь и доложишь. Этот твой самовар, — он ткнул пальцем в лучевик, лежащий на коленях у Рулецкого, — агрегат твой научный, Рулик тебе вечером занесёт. Всё, пока.

Он отъехал метров на сто, и пока ехал, обдумал положение, смягчился, решился продолжать рискованное дело, а потому остановился и крикнул мне уже намного мягче:

— Ну, Дрон, ладно! Полезай в машину! Извини, чуть-чуть погорячился.

— Нет, Слава, езжай, я пешком пройдусь! Правда, правда, мне так лучше. Переволновался, теперь надо воздухом подышать.

— Как знаешь. — Опель медленно поскакал по неровной грунтовке. Я пошёл следом, размышляя о том, как мне пережить эту неделю ожидания…

…Ах, простите! Я же так и не сказал в чём суть нашего эксперимента. Если в двух словах, то вот, слушайте: тэта-лучи, вырабатываемые придуманным мной генератором или «лучевиком», имеют свойство воздействовать на синий сегмент человеческой ауры и задавать его частотным колебаниям обратную направленность. А дело в том, что синий сегмент — это, в сущности говоря, часы жизни человеческой; если часы запустить назад, естественное развитие организма пойдёт обратным ходом и человек вновь обретёт утраченную молодость. Вот в чём суть! Всё просто и не в шутку гениально, а главное — напрямую касается судеб всего человечества! Скажите теперь, что я не заслужил памятник из чистого золота!

Облучив Петровну тэта-лучами, мы исцелили её от старости, или, вернее начали процесс исцеления. Тут важно рассчитать насыщенность излучения, чтобы подопытный индивид не превратился бы в младенца или вовсе в эмбрион, — но мне кажется, я всё вычислил правильно. По моим выкладкам, не пройдёт и двух месяцев, как Петровна из столетней старухи станет восемнадцатилетней девочкой, — ну, может быть, какая-то погрешность и допущена, плюс-минус пять лет, ну даже десять, — но это совсем не важно. Важно, чтобы она не померла подобно подопытным кошкам, — вот что меня заботило: не потому, что я (повторюсь!) боялся её смерти, а потому, что меня страшило собственное фиаско. Неделя ожидания обернулась для меня тяжёлым нервным срывом, непрерывной бессонницей и вообще стоила мне десяти лет жизни. Через неделю я, едва волоча ноги, отправился на Валькин Огород.