какая дрянь! Я прежде, в колхозе и на быков-то смотреть не могла, когда они… Меня выворачивало всю! А тут…

Я уже накапал валерьянки в стакан с водой. Она выпила, лязгая зубами по стеклу, и спросила, тяжело переводя дух:

— Выходит, у меня жизнь-то была чистая?

— Ну, Петровна, — как сказать… — я уже понял, что разговоры тут бессмысленны. Человек хранил девственность ни много, ни мало девяносто пять лет и о любви имел лишь самое книжное представление. После девяноста пяти лет девственности вкусить от радостей плоти с Мишей Рулецким…

— Милая ты моя! — сказал я с чувством. — Ну, брось, не переживай, не ты первая, не ты последняя…

— Я первая! — шёпотом воскликнула она. — Я первая под твой аппарат села! Зачем, Андрюшка, зачем?! Мне бы и помереть чистой!

— Послушай, но ведь у вас такая любовь была… На вас же приятно было посмотреть. Как вы отплясывали в «Кабанах»!.. Прелесть, кино!

— Ну так что ж, что отплясывали? Весело было, вот и отплясывали! Я всегда плясать любила. Запрусь дома, радио включу и пляшу, пляшу…

— Неужели он тебе был нисколько не приятен? Мишка-то Рулецкий, а? Зачем же ты к нему удрала?

— Приятен, не приятен!.. Не знаю я! Захотела удрать и удрала. Он мне начал речи говорить, вот к нему и удрала. Начал бы другой — к другому бы пошла.

— Он что, грубый был? Сегодня-то ночью?

— Не-ет!.. — протянула она и передёрнулась.

Больше я её не трогал. Вечером пришёл стёртый, потемневший Рулецкий.

— У тебя? — спросил он с порога.

— У меня… — ответил я нехотя, — Но лучше шёл бы ты домой… Честное слово… По крайней мере, не сегодня. Дай ей дня два отдышаться, прошу тебя!

Рулецкий, всхлипнув, отодвинул меня в сторону и безошибочно кинулся в сторону гостиной. Я подумал секунду, а потом заперся в ванной и включил воду: мне не хотелось слышать его рыданий и её суровых криков. Я их, конечно, слышал, даже сквозь рёв до отказа отвёрнутого крана, — но, по крайней мере, не мог различить слов.

Через десять минут до меня донёсся грохот быстрых шагов по коридору, несколько протяжных всхлипов и пушечный удар закрываемой двери.

— Что же, Петровна? — сказал я, заходя в гостиную. — Как ты там говорила: «Что один, что другой — разницы нет»?

Она неприязненно глянула на меня, помолчала и ответила:

— А то — есть? С космонавтом слаще? Всё одно. Всё пакость.

Я задумался. Нельзя сказать, чтобы мой собственный жизненный опыт говорил мне нечто совершенно иное. Вот, если бы у меня с Томой Калинкиной… Если бы Тома Калинкина бросила вдруг своего толстого Славика… Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, — но именно поэтому-то я и уверен, что с ней-то у меня всё вышло бы совершенно иначе. Замшелая в девках Петровна, нежданно- негаданно получив чудесную молодость, вообразила, что теперь и любовь к ней придёт такая же чудесная, несказанная… Немножко ошиблась, — да, бывает…

Она вновь горько заревела у себя на диване, размеренно тычась головой в подушку, но тут уж я не выдержал:

— Шурка, ты уже того… переигрываешь… Ну, оплакала свою ошибку… погоревала, — ну и довольно. Дальше жить надо. Все живут, и ты живи.

Петровна вскочила с дивана и замахнулась на меня табуретом — «Шурку тебе?!..»; я вылетел в коридор, почти успев уклониться от удара, — только ссадина на плече осталась. Два дня после этого мы с ней не разговаривали.

На третий день явился бодрый деловой Славик, которому даже могучее брюхо не мешало казаться подтянутым и статным, — бегло поздоровался со мной и заперся с Петровной на кухне. Я было сунулся туда, но Славик попросту, по-дружески, с шутками и прибаутками дал мне понять, что в моих услугах никто здесь не нуждается, и я остался не у дел. И вдруг начали они о чём-то оживлённо балабонить, — и почему-то Петровна уже смеялась, и почему-то она уже пела, и почему-то славиков голос с низких, вальяжных ноток радостно взлетел в петушиные высоты…

Через час они покинули своё убежище, сияющие, — ну так умилительно! Ну, просто два солнышка разом выглянуло!.. Я аж руками всплеснул:

— Утешилась, страдалица!

— Оставь, Эдисон, не напоминай! — улыбнулся довольный Славик. — Мы ей нового жениха найдём, получше, на-амного получше!.. Погоди, скоро за ней толпами будут бегать женихи со всей России!.. За автограф её станут последние деньги отдавать!..

— А в чём дело-то, Славик? — настороженно полюбопытствовал я.

— А потом узнаешь, — ответил Калинкин, стоя в дверях. — Что болтать раньше времени?

— Даже мне не скажешь?

— А что ты — особенный какой?

— Кх-м… Обидеть хочешь, Славик?

Славик изобразил на лице некоторое сожаление:

— Ты это… Пойми: тайна есть тайна. Не то, чтобы какая-то страшная, но всё-таки… Не волнуйся, в своё время всё узнаешь. На эксперимент это не повлияет, отвечаю. А ты, Шура, послезавтра в одиннадцать приходи. Подберём тебе всё, что нужно.

Целый день после этого разговора Петровна сидела в кресле, пожав ручки-ножки и пустым взглядом озирала книжные полки. С наступлением вечера она вдруг вскочила, подбежала к стеллажу и начала ожесточённо рыться в книгах, — она вытаскивала их, одним махом перелистывала и запихивала обратно, корешком к стене.

— Что хоть ищёшь-то? — спросил я её. — Скажи, может, помогу.

— Уйди! — буркнула она, срывая суперобложку с моего любимого сборника «Европейские поэты ХХ века» — отдельного томика из Всемирной Литературы, купленного мною ещё в студенческие годы у какого- то алкаша на Васильевском острове. Купил я его из чистого человеколюбия, вовсе не интересуясь новой европейской поэзией, но уже в метро, направляясь в родную общагу, открыл эту увесистую книгу, прочёл одно стихотворение, другое — сейчас даже не помню, чьи именно это были стихи, — и что-то как-то в меня запало… Не знаю, почему. Я и с нашей-то, русской поэзией плохо знаком, дома у меня кроме здоровенной хрестоматии, подаренной завучем в честь отличного окончания третьего класса, ничего и нет, а это… Неуклюжие переводы неудобочитаемой западной зауми как-то вышибали меня из привычного мира и выносили в просторы чистого астрала, где моя научная мысль могла летать вольно и прихотливо.

Петровна зажала под мышкой жёлтый томик Всемирки и убежала с ним на кухню. Я прислушался. Некоторое время она просто листала страницы — торопливо, яростно, так что бумага трещала. Кажется, она просто вырывала лишнее, — всё, что ей приходилось не по вкусу. Не скрою, мне больно было слышать, как расправляется она с моей любимой книгой, — но неужто я пожалею ради своей единственной, любимой дочери какую-то пачку прошитых листов бумаги? Пусть, пусть… Вопрос в другом: зачем она это делает? Что она там ищет? Вот она остановилась, притихла… Потом забубнила вслух «Анабазис» Сен-Жон Перса: «Море безумия, море Ваала, море безветрия и море шквала…» Эти стихи я помнил наизусть потому что, если открывать книгу наугад, то неизменно выходила подборка Сен-Жон Перса, — а я всегда открывал сборник именно наугад. Кажется, ей не понравился «Анабазис»: вновь затрещала бумага и трещала довольно долго, пока, наконец, вновь не послышалось басовитое бормотание: