50-х деревянная эстрада со сталинскими дорическими колоннами, и рядами спартанских — без спинок — скамеек. Сейчас свободных мест на этих скамейках не было, да и вокруг стояла плотная толпа зрителей. В этой толпе я увидел и незабвенного товарища Рулецкого. Он стоял, одетый по гражданке: не в чёрной кожаной косухе, а в беленькой рубашечке с коротким рукавом, в скромненьких брючках от старого костюма… Стоял, руки в карманы, и грустно смотрел на сцену. Что-то такое изменилось в его взгляде: сейчас он не корчил из себя бандюка, и не светился от любви, — сейчас в его глазах читалась усталая умудрённость… Даже просто мудрость… Не Рулецкий, а какой-то Борух Спиноза! Что за народ, я поражаюсь… В голове — две извилины с половиной, а таким мыслителем смотрит, — куда нам, грешным!..
— О-о! Вам здесь не уместиться! — протянула Тома, оглядев толпу зрителей. — Идёмте со мной за кулисы.
Я радостно кивнул, но потом сообразил, что за кулисами сидит Славик, а в его присутствии я смотреть на Тому не могу.
— Нет уж, — сказал я, — мы уж тут как-нибудь… на свежем воздухе…
Но она уже улетела вперёд. Метров через пятьдесят она заметила моё отсутствие, растерянно оглянулась, но, не найдя меня, тотчас успокоилась и полетела дальше. Я кое-как втиснулся в развилку кривого ствола низкорослой сосны и с этого места стал наблюдать за тем, что происходит на сцене. А на сцене девушки в красно-золотых сарафанах гуськом семенили за кулисы. Народ громко хлопал: у нас любили «Свиряночку». Последняя плясунья ещё не скрылась с глаз, а к зрителям уже выходил Славик, одетый буднично, в белых джинсах и клетчатой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Не успев дойти до микрофона, он начал говорить:
— Так! Это нам танцевали, а сейчас нам споют! Друзья дорогие, певица начинающая, трусит феноменально! — вы уж её поддержите…
Все тотчас великодушно захлопали, но Славик продолжал:
— Да подождите, не сейчас! Её ещё на сцене нет! Это всего лишь я, — прошу не путать! Вот сейчас она выйдет… вот сейчас, сию секунду… и вот тогда уж поаплодируйте как следует! А главное, не надо болтать, пока она поёт! Это к вам, молодые люди, относится, да… Человек впервые выступает, — сделайте так, чтобы это выступление было самым счастливым воспоминанием в её жизни! Она бы и сама вас об этом попросила, но стесняется, бедная, поэтому я и вынужден за неё распинаться… Короче, встречайте!.. АЛИНА АПОЛЛОНОВА! Прошу, прошу…
В общем, ничего особенного он не сказал, и держался не особенно артистично, но что-то в нём было такое внушительное, что любое слово, сорвавшееся с его уст, доходило зрителям до самых печёнок. Все сразу как-то подтянулись, глянули друг на друга со значением и приготовились слушать.
А что за Алина Аполлонова? В первый момент я вообразил было, что это какая-то престарелая труженица областной эстрады, а потом-то понял! Это они Шурку так обозвали: Александру сократили до Алины, а фамилию произвели от Аполлона Григорьева. И вот она сама выходит в длинном, тёмном платье, густо нарумяненная по бледным щекам, улыбающаяся с некоторым ехидством, дескать: нате-ка, выкусите, не ждали меня, — а я вот она!
Она размашисто подошла к микрофону, цапнула его на лету, словно мышку сова и, не дожидаясь гитары (Пупсик только ещё высунул нос из-за кулис) запела «Очи чёрные». Народ, несколько напуганный славиковой речью, заметно приободрился: всё же звучало нечто знакомое.
Что и говорить: пела Петровна хорошо, — только сейчас я в этом убедился в полной мере. Не то чтобы это профессиональное пение, — откуда профессионализму-то взяться? — но именно это и привлекало: и то, что держалась она слегка скованно, и то, что голос у неё немного дрожал, и то, что за всем этим смущением чувствовалась настоящая страсть, которая просто боится развернуться в полную силу. Где-то к середине песни робость ушла, и закончила Петровна просто замечательно. Обрадованный народ щедро похлопал певице, думая, что на этом всё и кончится. Но вышло не так. Петровна тут же завела следующую песню, — тот самый романс, который я уже слышал в ДК, — потом ещё одну, потом и третью; не без удивления узнал я в них заумные стихи из моего жёлтого западно-европейского сборника. Публика, в общем, в претензии не была, я тоже слушал с удовольствием и параллельно пытался разгадать загадку, всё время мучившую меня в Песочном парке: куда деваются опавшие сосновые иглы и шишки, почему песок под соснами всегда чист, — ведь за столько лет должны же были скопиться целые горы хвойного перегноя. Кто мне это объяснит? Покамест никто не сумел…
Когда Петровна затянула пятую песню, народ слегка расслабился, начал шушукать, кое-кто побежал за пивом, на скамейках образовались многочисленные свободные места, все вспомнили, что праздник концертом не ограничивается. Я тоже хотел уйти, но прислушался к словам пятой песни и решил остаться. Петровна пела всё того же Аполлона Григорьева, «К Лавинии»:
Пожалуй, это было действительно хорошо, — я имею в виду песню. Пожалуй, это было слишком хорошо, для выступления в парке перед отдыхающей публикой; Пупсик расстарался, выводя прихотливые цыганские рулады на маленькой, расписанной под Хохлому гитаре; Петровна, наконец, полностью овладела своим голосом, и теперь заставляла его порхать по-птичьи в ясном июльском воздухе, — печальная такая птичка, очень красивой, изысканной расцветки, хотя и мрачноватой слегка, — однако народ уже устал, и слушал вполуха. Из-за кулис выглядывали Славик с Томой, Славик рассерженно поглядывал на часы, Тома сдержанно усмехалась. Потом, не дожидаясь последнего аккорда, Тома вышла вперёд, встала рядом с Петровной, поаплодировала ей, ещё не успевшей закрыть рот, выхватила из рук микрофон и объявила:
— Замечательно! Целый концерт в концерте! Ну а теперь поблагодарим молодую певицу, и пусть мастерицы из нашего свирского дома быта познакомят с вас с новой коллекцией летних платьев…
В первые секунды Петровна, ещё не пришедшая в себя после пения, молча слушала Тому, но оцепенение её продолжалось не долго. Она тихо взрычала: «Куда лезешь-то?..», выцарапала микрофон у Томы и с силой ткнула красавицу ладонью в плечо:
— Куда лезешь? А? Куда лезешь? Что ты руки-то распускаешь? Ты, коза линючая! Я здесь пою! А ты куда прёшь? А?..
С каждым таким возгласом, разносимым динамиками по всему парку, — больше! по всему городу! — Петровна подталкивала Тому к краю эстрады. Изумлённая, испуганная Тома не сопротивляясь, но шаг за шагом, путаясь в длинном подоле белого, нарядного платья, отступала к роковой черте. Самое ужасное заключалось в том, что Славик, стоя возле кулисы, смотрел на всё это безобразие с видом заинтересованного зрителя и не трогался с места. Наконец, Петровна, свирепо прошептав в микрофон: «Всё! Вали отсюда!..» — столкнула соперницу со сцены. Тома взмахнула руками и с тихим криком: «Вячеслав!..» упала на руки столпившихся под сценой парней, давно готовых спасти несчастную, но не решавшихся ввязываться в драку.
— Вот так вот! — с силой сказала Петровна, глянув сверху вниз на поверженную врагиню. — И сейчас никаких новых платьев не будет, а продолжаем наш концерт. Давай, Пупсик, что-нибудь весёлое!
Пупсик равнодушно заиграл что-то весёлое, Петровна пустилась в пляс, запела что-то залихватское; зрители заволновались, — кто-то принялся радостно отбивать ладонями ритм, кто-то громко возроптал; я видел, как Славик тихо и настойчиво внушает что-то подоспевшим милиционерам, я видел, как Рулецкий, презрительно усмехнувшись, по-верблюжьи побрёл в сторону пивного лотка, — но на большее меня не хватило, я развернулся и пошёл домой. И всю эту долгую дорогу до дома, — от репродуктора до репродуктора меня преследовала разухабистая «Малиновка» в исполнении Алины Аполлоновой. Некуда было скрыться от этих ликующих воплей, просто некуда.
