— Саша, по-моему, вы взялись за чужую роль. Вам такое не идёт. Ну какой из вас насильник: вы же интеллигентный парень, учёный и всё такое… Вы, кажется, даже изобрели что-то замечательное, да? Я в этом не разбираюсь. Ну ничего, сердиться на вас я не стану, я всё понимаю, идите, вымойте лицо холодной водой, приложите полотенце, чтобы кровь остановить — и всё будет в порядке.

И побрёл я в ванную, спотыкаясь о собственные ноги, а она, она — вернулась к плите! Я вообще ничего не понимаю!

Она что, действительно верит, будто поддерживает меня в трудную минуту? Заботится обо мне, как о заблудившемся ребёнке? Исполняет гуманитарный долг?

И потом она меня кормила своими деликатесами, которые я сейчас даже приблизительно вспомнить не могу, — с тем же успехом она могла бы угостить меня сырой картошкой, — и говорила что-то ласково- укоряющее, что, мол, приставали к неё всякие, и у неё большой опыт в самообороне, что она могла бы и покалечить всерьёз, если бы не так хорошо ко мне относилась, что у меня стресс, вызванный уходом невесты, и что стресс этот нужно лечить совсем иными способами, например, усиленной работой, что это глупо, когда говорят, будто ко всему нужно относиться философски, но в иной момент лучшего совета всё равно не придумать, — «а вы любите философию, Саша? — я читала Ильина, мне так нравится!», — что своё всегда, во всех случаях лучше чужого, даже если это своё в данную минуту недоступно…

И в конце концов, я отодвинул тарелку и сказал, что пойду усиленно работать. Кажется, её огорчило то, что я не доел этот неведомый кулинарный шедевр.

И вот, я сидел и тупо пялился в тёмно-свинцовый экран выключенного монитора, а она ведь не ушла! Не ушла! Она включила телевизор в гостиной и засела там с видом полноправной хозяйки.

— Ой, ой, Саша! — вдруг радостно закричала она из комнаты. — Скорее, скорее, Анапу показывают!

Словно ничего и не было!

Совершенно обескураженный, я побрёл в гостиную. По телевизору шла передача «Музыка живьём»: какой-то толстенький, свиномордый коротышка, стоя под пальмой, захлёбываясь, тарахтел:

— …но главным открытием фестиваля стала… нет, не открытием, а бомбой… она взорвалась посреди летней Анапы, как новогодняя шутиха… невероятно сексапильная, невероятно загадочная… она уже сейчас, после первой же, спетой ею песни стала всенародной звездой… конечно же я имею ввиду — запомните это имя! — Алину Аполлонову!!! Впрочем, вам даже не придётся напрягаться, чтобы его запомнить, потому что в ближайшие несколько месяцев это имя будет звучать повсюду! Алина Аполлонова! Вот вы сейчас видите её на своих экранах: новая звезда раздаёт свои первые автографы…

Я мучительно впялился в экран, но вместо Петровны увидел там какую-то высокую, вихлястую тётеньку с локонами под Пугачёву, толстощёкую, длинноносую, с пастью от уха до уха. Это странное существо, эта игра природы, извиваясь и высокомерно похохатывая, вышагивало среди раболепной публики курортного вида.

— Это что? Они там картинку что ли перепутали? — тихо спросил я, украдкой посматривая на Тому.

Тома тоже очень внимательно изучала происходящее на экране, но её, кажется, ничто не удивляло…

— Это… — пробормотала она в полголоса. — Кажется, я понимаю… Я с такими вещами уже сталкивалась…

Я сидел, точно громом поражённый.

— Ну, а что вы удивляетесь? — строго спросила меня Тома. — Это понятно. В последний момент произошла замена. Тот проект почему-то признали не перспективным, и выдвинули новую кандидатуру. Такое бывает, и довольно часто. А расстраиваться вам, по-моему, не надо. Честное слово: так будет лучше и для вас и для неё.

Я был готов с этим согласится, но вот Петровна, судя по всему, против такой замены возражала. Коротышка снова высветился в телевизоре и, толстогубо ухмыляясь, сообщил:

— Где короли — там и самозванцы! У новой королевы Анапского фестиваля хотят оспорить её корону!

Экран заполнила невнятная заваруха: кто-то кого-то бил, кто пытался пробиться сквозь милицейский кордон; молоденькая девчонка со смешными коротко постриженными, выкрашенными в голубой цвет волосами, вырвавшись за ограждение, надсадно вопила, тянула к кому-то руки, а двое смазливых фестивальных «секьюрити» в чёрных шортах пытались втолкнуть её обратно в толпу зрителей. Кажется, она-то и была виновницей скандала, — это над ней смеялась законопослушная часть публики, в её сторону махали дубинками раздражённые милиционеры, на неё злобно косились фасонистые господа из жюри. Я ни за что не узнал бы этой скандалистки, если бы не её голос, похожий на гудок речного теплохода, — девица мощно трубила: «Уберите её!.. Со сцены прогоните!.. Это я! Я! Это для меня! Я должна петь! Я — Алина Аполлонова!» Сомнений не было, по телевизору показывали Петровну.

Тома смотрела на всё это равнодушно, и даже как-то отстранённо, но именно за этой отстранённостью я явственно увидел удовлетворение: Тома, без сомнения, радовалась позору соперницы, — и мог ли я укорять её за это?

Где-то в толпе на экране я заметил Славика: он изо всех сил пытался изобразить на лице возмущение, но выходило что-то виноватое и понурое. Кажется, он переживал за Петровну.

— Вот и Слава… — сказала Тома, прикрыв глаза. — Ну что ж… Думаю, дня через два мы их тут увидим… Что же, Сашенька, я пойду, уже поздно. Пока! Не грустите!

Она ушла и больше уже не приходила. Всё кончилось так же внезапно, как и началось.

Когда-нибудь в старости я вспомню эти несколько дней и всё пойму: пойму, зачем мне это было дано, пойму, что если бы я повёл себя не так, а этак то сумел бы достигнуть желаемого, и пойму, что это желаемое не принесло бы мне подлинного счастья… А, гори всё синим пламенем!.. Я ещё не дожил до старости, и мне страшно больно, мне так мучительно, душа моя рыдает и бьётся в судорогах, а сам я сижу за компьютером и раскладываю пасьянс, — занятие, которое всегда казалось мне презреннейшим из всех возможных.

Любовь, трах-тибидох! А ещё говорят, будто её нет на свете!

И только слабый, слабый огонёк теплился в моей душе: сквозь все страдания я помнил, что скоро вернётся Петровна, и мы продолжим эксперимент. Это во всяком случае будет хорошо. Это будет правильно. А любовь — это неправильно и не хорошо. Эти нелепые страдания вхолостую, эти болезненные мечты, это постоянное взвинчивание себя, — как это глупо, недостойно. Если не получается устроить всё по-людски, значит, нужно вспомнить о более важных вещах. Так в тот вечер я решил на своей любви — неуместной и бесперспективной — поставить аккуратный отчётливый крестик.

Прошло несколько дней, — не помню, сколько именно: я не чувствовал хода времени. Однажды ночью, часа в три зазвонил мобильник: «Smoke on the water» загремел на всю комнату, — это значило, что со мной хотел поговорить Славик.

— А?.. — сказал я в трубку, ещё не разлепив глаз.

— Дроныч, привет! — славиков голос звучал как-то слишком по-деловому. — Я только что с поезда… На площади Речников стою… Скажи-ка, ты один?

— А с кем мне быть?

— Ну, Шурка не с тобой разве? Она же раньше меня выбралась.

— Нету её.