на миг собственные горести.
Я хотела спросить, но папа сам заговорил:
— Ох, Рэч, уж ты прости… — И умолк.
За что он просил прощения? Не он же меня стукнул, а Бев. Я зажмурилась, боясь снова разреветься.
Папа не умел быть ласковым, и я страшно удивилась, когда он, откинув одеяло, поднял меня на руки. Словно спас из-под обломков детства. Я спрятала лицо на его груди, вцепилась в него, как маленькая. Хотя давно уже считала себя взрослой.
Долго мы так просидели. Мне было ужасно хорошо на руках у папы. Он склонился надо мной, прижался лбом к макушке. Я затихла, даже услышала, как у меня под виском стучит папино сердце. Когда он в последний раз обнимал меня? Лет сто назад. А с такой нежностью и вообще, наверное, никогда не обнимал.
Папа всегда держался в стороне. Занятой и вечно усталый. Услышит, бывало, как Бев ругает меня, и глянет украдкой виновато. Знал, конечно, что должен остановить ее, только не понимал — как. И потому не вмешивался. Но это мгновение, эта уворованная ласка — и то, как искренне он попросил прощения, — восполнили все. Почти все.
Я могла бы сидеть так еще долго-долго, но папа понял, что худшее позади, что я успокоилась, неловко похлопал меня по спине и сказал:
— Там снег идет.
Снег шел весь день.
— Знаю. — Я шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони.
Колдовство растаяло. Спина затекла, сидеть было неудобно. Я поерзала, стараясь запомнить это ощущение безопасности в кольце папиных рук.
— Мать спит.
Я пожала плечами.
— Знаешь что? Пошли на улицу.
Такое странное и неожиданное предложение. Я даже подумала, что он шутит.
— На улицу?
— Ты бы только посмотрела на это, Рэч. Снег все валит, валит, а фонари горят, и кажется, будто с неба сыплются звезды. Мне охота сделать снежного ангела.
Я уперлась руками папе в грудь и недоверчиво взглянула на него:
— Что сделать?
— Неужто я тебе никогда не показывал? Ох… За все эти годы ни разу не играл с тобой в снегу. Ни одного раза. А ведь каждая девочка имеет право поиграть с отцом в снежки.
— Я умею делать снежных ангелов, — объявила я.
Зря я это сказала. Папины губы скривились в жалкую гримасу. Я попыталась исправить ошибку:
— Я бы могла… я могу показать тебе, если хочешь.
Папа кивнул:
— Очень хочу!
Мы махнули рукой на комбинезон и прочую зимнюю амуницию, в которую я облачалась, чтобы играть в снегу. Просто натянули зимние куртки, сунули ноги в сапоги и потихоньку, как воры, выбрались в зимнюю ночь. Думается, мы и впрямь кое-что стащили тогда: те несколько минут, которые стали только нашими воспоминаниями.
Что казалось самым расчудесным чудом? То, что в такой ненормальной семье, как наша, мы делали нечто совершенно нормальное. Мы были просто папа с дочкой, собирающиеся поваляться в свежем снегу.
Мы пересекли двор, прокладывая глубокие борозды в пушистом снегу. Было абсолютно тихо, снежинки размером с серебряный доллар падали отвесно вниз, ложились на рукава, покрывали головы белыми венцами, которые сверкали в тусклом свете уличного фонаря. Я вытянула руки, разглядывая снежную пыль:
— Как красиво.
— Да, очень.
Я исподтишка глянула на папу, но он не смотрел на снег. Он смотрел на меня.
Папа откашлялся, дернул головой.
— Если шлепнешься, больно не будет. Сегодня уж точно. Давай! А я тебя подниму.
Я так и сделала. Раскинула руки, откинулась назад и упала навзничь. Снег взвился пухом и медленно осыпал мне щеки. Приземление оказалось таким неожиданно мягким, что мне стало смешно. Я двигала руками, ногами и хихикала. Как маленькая девочка. Беззаботная. Легкая как воздух. Счастливая.
Когда мой ангел был готов, папа, как обещал, ухватил меня за пояс и выдернул, точно репку, чтобы я не испортила белоснежное совершенство. Потом мы повторили это еще раз, и еще — у нас во дворе и на улице. Я падала, папа меня поднимал, а на снегу, словно по волшебству, оставался новый четкий рисунок.
Мы изрисовали ангелами весь квартал. Наконец папа в последний раз протянул ко мне руки. Щеки у меня горели, а пальцы заледенели. Папа взял их в свои огромные лапищи и загадочно улыбнулся. А потом он так удивил меня, что долгие годы я считала, что вся эта дивная ночь мне приснилась.
Он нагнулся, поцеловал меня в щеку и прошептал:
— Ты мой снежный ангел.
Глава 11
Сайрус укатил в Калифорнию, и мы с Лили перебрались в нашу с ним спальню. Захватили из детской лавандовую подушку, несколько медведей и, забравшись на громадную кровать, смотрели сказки. Вот бы Сайрус рассвирепел, узнай он, что я покрасила Лили ногти на ногах! Прямо на покрывале! Но мне было наплевать. Заново пережив «ночь снежных ангелов», я чувствовала себя совершенно разбитой. От давно забытых эмоций все во мне звенело.
Лили у меня под боком то ахала, то хихикала, следя за похождениями маленькой красавицы, которая нашла-таки своего принца. Это здорово помогало прийти в себя. Но еще больше помогала мысль, что у моей дочери останутся только приятные воспоминания о детстве. Никаких злоключений, подобных тем, что выпали на мою долю. Я приложила немало усилий для того, чтобы у Лили была спокойная и счастливая жизнь. И мне это удалось, думала я, глядя на ее нежный профиль. По крайней мере, отчасти.
Мы с ней играли в снежки. Я пекла ей печенье, говорила, что она красивая, красила ей ногти. И хотя Сайрус был не самым образцовым отцом, Лили он не обижал. Он, можно сказать, почти не замечал ее. Но я-то знала, какой может быть отцовская любовь. Растревоженную душу еще жгло воспоминание. И я жалела, что Лили никогда не узнает этой любви. Даже на короткий, как вспышка, миг.
— Лил? — спросила я, когда на экране пошли титры. — Тебе хорошо?
Дочь повернулась ко мне, наморщила нос.
— Еще как! У меня красные ногти! — Она помахала ногой.
— Нет, я не о ногтях. Я имею в виду…
Но как объяснить, что я имею в виду? Слишком это сложно для юной души.
Лили, заметив мои колебания, уселась по-турецки и серьезно посмотрела на меня.
— Есть кое-что… — осторожно начала она. — И тогда мне будет совсем хорошо.
— И что же это?
— Я хочу увидеть дедушку.
Я криво улыбнулась:
— Милая, я много лет не видела твоего дедушку.
