мыслит; а вот в Шерлока Холмса я в двенадцать лет влюбилась безнадежной, но безопасной любовью.

Я уже перешла в старшие классы — раньше положенного. В то время детям разрешали перескакивать через класс, но по закону все обязаны были болтаться в школе до шестнадцати лет, поэтому мне пришлось сидеть рядом с вполне взрослыми ребятами, которые уже брились. Тут у меня и обнаружилась прогрессирующая анемия, появились непонятные шумы в сердце — я то и дело поднималась 'к себе'. На следующий год я повзрослела, одноклассников в коже, на мотоциклах и с велосипедными цепями вокруг щиколоток уже не было, а я стала получать на обед жареную печень и таблетки железа, после которых заметно ожила, и дела пошли получше.

Мне было пятнадцать, когда появился Элвис Пресли, теперь танцевали вальс и рок-н-ролл, но я скучала по танго, которое уже вышло из моды. Наступило время школьных танцулек, постоянных бойфрендов, кинотеатров под открытым небом, написанных с самыми благими намерениями журнальных статей о том, какая все-таки опасная штука — петтинг. Тема сексуального воспитания в нашей школе не поднималась, учитель по физкультуре специально диктовал выражение 'менструальная кровь' по буквам, чтобы слушательницы не попадали в обморок. Противозачаточные таблетки были делом далекого будущего. Забеременевшие девушки сразу куда-то исчезали. Они либо делали аборт, после которого умирали или оставались калеками, либо в срочном порядке выходили замуж и стирали пеленки, либо их отправляли в специальные дома для брошенных мамаш, где им приходилось скрести полы. От такой судьбы надлежало уйти любой ценой, причем лучшей защитой должны были служить резиновые пояс-трусы. Не впервые в истории всю культуру словно заклинило: с одной стороны, были сплошные соблазны, с другой — несокрушимая, высоченная стена общественной морали.

И все же больше всего о запретном мне рассказывали книги. Чего я только не успела прочитать до шестнадцати! От Джейн Остин до журнала 'Подлинные любовные истории', дешевой научной фантастики и 'Моби Дика'. Прочитанное в основном делилось на три разновидности: книги по школьной программе, книги по собственному выбору, но которые не нужно было прятать — их я либо находила дома, либо брала в библиотеке, — и книги подозрительные, куда я заглядывала украдкой, сидя с ребенком беспечных соседей. Таким образом в руки мне попали 'Вечный янтарь' и 'Джунгли классной доски' — своеобразный гимн во славу опасно просвечивающих нейлоновых блузочек.

Самой захватывающей я считала «Пейтон-плейс», тайком купленную в магазине на углу и прочитанную на удобной плоской крыше гаража, взобраться на которую можно было только по приставной лестнице. Героиня этой книги хотела стать писательницей, но от ее головокружительных вылазок, совершенных во имя заветной цели, временами начинало подташнивать. Ничего, я на это не обращала внимания — зато ей было о чем писать: инцест, венерическая болезнь, изнасилование, варикозные вены из-за абортов — там было все.

Школьная же программа была неукоснительно британской и хронологически упорно не доходила до модернизма — наверное, чтобы в поле нашего зрения не попали сексуальные сцены, хотя и в обязательном чтении за кулисами основного действия секса встречалось предостаточно. И сам акт, и предвкушение его, как правило, имевшие плачевные последствия, прочитывались и в 'Ромео и Джульетте', и в 'Мельнице на Флоссе', и в 'Тэсс из рода Д'Эрбервиллей', и в 'Мэре Кэстербриджа'. На уроках у нас было много поэзии. Обучение строилось в основном на работе с текстами. Мы учили их наизусть, анализировали структуру и стиль, писали краткие пересказы, но ни одного автора нам не показывали в историческом контексте или на фоне биографии — скорее всего, дело было в 'новой критике'. Хотя тогда этот термин еще не вошел в обиход и о писательстве как о процессе, профессии или занятии реальных людей еще никто не говорил.

Как же я в таких условиях стала писателем? Никто от меня ничего подобного не ожидал, и выбор свой я сделала не так, как обычно делают другие, задумываясь, кем быть: юристом или стоматологом? Я приняла решение внезапно, случилось это в 1956 году. Я шла из школы по футбольному полю и сочиняла стихотворение, дома записала его и поняла, что больше ничем не хочу заниматься — только писать. Я и не подозревала, что стихотворение у меня получилось плохое, но даже если бы знала, меня бы это не остановило. Интересно было пережитое состояние — меня будто током ударило, — а не его результат. Превращение из не-писателя в писателя случилось моментально — так в низкопробных фильмах неприметный банковский клерк превращается в клыкастого монстра. Наверное, со стороны могло показаться, что меня подвергли воздействию химикалий или космических лучей, какие направляют на крыс, чтобы превратить их в гигантов, или на людей — чтобы превратить в невидимок.

Я еще не до конца повзрослела и случившегося со мной не стеснялась. Читай я больше о писателях, держала бы в тайне свое постыдное превращение. А я заявила о нем громогласно, и девочки, вместе со мной поглощавшие обед из бумажных пакетов в школьном кафетерии, не могли оправиться от потрясения. Одна из них впоследствии рассказывала, что сочла меня отважной, раз я могу так прямо сказать все это. Она решила, что я храбрая. Но на самом деле я просто не ведала, что творю.

Приходилось считаться с тем, что мое известие встревожило родителей: они были терпимы к гусеницам, жукам и всякой живности, но на художников их терпимость не распространялась. По своему обыкновению, они ничего не сказали и решили подождать: авось, само пройдет, и стали намекать, что неплохо бы мне устроиться на работу и зарабатывать деньги. Одна из подруг матери отнеслась к ситуации с юмором. 'Очень хорошо, милая моя, — сказала она. — По крайней мере, работать будешь дома'. (Наверное, решила, что я, как и все благоразумные девочки, планирую со временем обзавестись собственным очагом. Она не знала ни того, какой грязью тогда поливали женщин-писателей, ни того, что этим требовательным к себе и преданным творчеству созданиям полагалось либо отказаться от всех благ во имя вечной девственности, либо жить убогой и распутной жизнью, или уж покончить с собой. Не понимала она и того, что кроме страданий их ничего не ожидало.)

Если бы я тогда представляла себе, что такое стать не просто писателем, но писательницей — смертный приговор! — я бы через всю комнату швырнула мажущую синюю ручку или с головой спряталась под нераскрываемым псевдонимом, по примеру Травена,[4] автора 'Клада Сьерра-Мадре', чью личность, кажется, так и не установили. Или как Томас Пинчон — никогда бы не давала интервью, не разрешала помещать свои фотографии на обложки книг. Но тогда я была юна и не знала о подобных уловках, а сейчас уже слишком поздно.

На заре жизни каждого человека выпадает такая минута, которая предопределяет его судьбу как художника, политика или ученого. Взрослый рождается из ребенка, а если этого не происходит, биограф с помощью ножниц и клея приставляет к туловищу подходящую голову, чтобы получилась ладная картинка. Ведь очень хочется верить, что логика в этом мире существует. Но, вспоминая себя до того, как начала писать, я не вижу, что предрекло бы тот странный путь, по которому я пошла; нет в моем прошлом ничего такого, чего бы не было у тех, кто писателем не стал.

Свой первый настоящий сборник стихов я опубликовала в возрасте двадцати шести лет — не назовешь ведь «настоящим» маленький памфлет, собственноручно мной нашлепанный на плоскопечатном прессе у подружки на чердаке, как было тогда модно среди поэтов. Брат написал мне следующее: 'Поздравляю с публикацией твоей первой книги. Сам грешил, когда был помоложе'. Наверное, в этом вся соль. В детстве мы увлекались одним и тем же, но он переключился на другое, а я нет.

Вспоминаю себя в 1956 году: я еще не закончила школу, и ни одна душа не разделяет мои надежды на будущее. Никто в семье не был писателем, за исключением тетки, сочинявшей детские рассказы для журналов воскресных школ, но я в силу снобизма и молодости не воспринимала ее всерьез. Все те, кто писал для взрослых, чепуху ли, настоящую ли литературу, не были канадцами и уже давно умерли. Я еще не приступала к серьезным поискам собратьев по перу, не пыталась напасть на их след в священных рощах и не выманивала их из влажных пещер, поэтому в свои шестнадцать на окружающий мир смотрела глазами девочки из толпы, то есть видела только то, что мне преподносили. Создавалось ощущение, что роль писателя как фигуры общественной существовала в других странах, но в Канаде ее никогда не было, а если и была, то давно исчезла. Приведу цитату из стихотворения А. М. Кляйна[5] 'Портрет поэта как пейзаж', которое как раз в то время попалось мне на глаза и произвело примерно такое же впечатление, какое утка, севшая на яйца, производит на кенгуру.

Возможно, что он мертв и все о нем забыли.
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату