энтомологии. Наверное, вы догадались, что мой отец был человеком самодостаточным и очень любил Генри Дэвида Торо.
Мой дед по матери врачевал по деревням, то есть запрягал сани и в пургу отправлялся принимать роды на кухонном столе. Моя мать была настоящим сорванцом, любила верховую езду, коньки, гуляла по чердачным балкам зернохранилища, домашними делами интересовалась мало, а сидя за фортепьяно — ибо из нее все время пытались сделать настоящую леди, — держала на коленях раскрытую книгу. Однажды в училище отец увидел, как она съезжает по перилам, и в ту же минуту решил, что на ней-то он и женится.
Когда я родилась, отец заведовал небольшой биостанцией по изучению лесных насекомых в Северном Квебеке. Каждую весну родители уезжали на Север. Каждую осень, когда ложился снег, — возвращались в город, обычно на новую квартиру. В шестимесячном возрасте меня положили в рюкзак и отправились в лес, и с тех пор он стал для меня родным домом.
Считается, что детство писателей определяет род их занятий, но на самом деле у всех оно разное. Чаще получается, что в ранние годы у них вдосталь книг и одиночества, и у меня как раз так и было. Ни театров, ни кино на Севере не существовало, а радио работало плохо. Зато книг имелось множество. Я рано научилась читать, читала запоем все, что попадалось, — никто никогда не запрещал мне браться за ту или иную книгу. Мать любила, чтобы дети вели себя тихо, а ребенок с книгой в руках — тише не придумаешь.
Из родственников я практически никого не знала, обе мои бабушки казались мне такими же сказочными, как бабушка Красной Шапочки, и, возможно, на выбор профессии повлияла моя неспособность отличить реальное от вымышленного, а точнее — тот особый взгляд, когда реальное одновременно представляется и вымышленным; ведь всякая жизнь — это и жизнь внутренняя, придуманная.
Многие писатели в детстве испытывали одиночество, многим его скрашивал взрослый, который сочинял для них истории. Мне их рассказывал брат. Сначала я только слушала, потом он разрешил мне придумывать вместе с ним. Мы взяли за правило: каждый рассказывает до тех пор, пока у него не иссякнет воображение или ему не захочется помолчать и послушать. В любимой нашей истории говорилось о сверхъестественных существах, обитающих на далекой планете. Человек непосвященный решил бы, что это кролики, но на самом деле эти безжалостные плотоядные умели летать. «Сага» была приключенческой, там встречались враги и сообщники, герои вооружались, дрались, искали сокровища и дерзко сбегали из-под стражи.
Истории мы придумывали по вечерам или в дождливые дни, в остальное время жизнь была насыщенной и совсем не праздной. Проблемы морали и вопросы взаимоотношений не поднимались, — мы редко с ними сталкивались. Нас учили, что нельзя разводить костры в лесу и купаться в грозу, как вести себя, чтобы лодка не переворачивалась, объясняли, как не погибнуть по глупости, и так далее.
Мой отец почти все сделал своими руками: коттедж, причалы для лодок; смастерил мебель, и поэтому в доме всегда валялись на виду молотки, пилы, рашпили, дрели, коловороты и прочие опасные инструменты самого разного назначения — они часто служили нам игрушками. Нам показали, как чистить ружье (прежде всего выложить пули и не заглядывать в ствол спереди), как быстро умертвить рыбу (острием ножа между глаз). Плаксивость и капризы не приветствовались, в этом смысле девочкам, как и мальчикам, снисхождения не было, и слезы не вызывали сочувствия. Разумные доводы поощрялись улыбкой, так же как и любопытство по любому поводу.
Но по природе своей я не была рационалисткой. Самая младшая в семье, я чаще всех плакала, меня часто отправляли 'к себе', считали слишком чувствительной и даже слабенькой, может быть, потому, что мне были интересны всякие «мерихлюндии» — вроде вязания, платьев и плюшевых зайцев. Сама я считала себя маленькой и беспомощной, эдаким пирожным с розочками, не то что остальные. Из двадцатидвухмиллиметровки я стреляла плохо и с топором обращаться не умела. И очень много времени у меня ушло на то, чтобы понять: для того, кто боится драконов, даже самый младший из них все равно дракон.
В 1945-м мне было пять лет, в тот год закончилась война и в мир вернулись воздушные шарики и цветные комиксы. Я стала больше времени проводить в городе и среди чужих людей. Начинался послевоенный бум на недвижимость, и дом, в который мы тогда переехали, представлял собой типичную многоэтажную коробку. Стены моей комнаты были выкрашены в мягкий персиковый цвет, краска на стене была мне в диковинку. Теперь я и зимой посещала школу. Мне приходилось весь день сидеть за партой, я быстро уставала, и меня еще чаще отправляли 'к себе'.
Примерно в семилетнем возрасте я написала пьесу. Главным героем был великан, темой — преступление и наказание, преступление заключалось во лжи, о чем и полагалось писать будущему романисту, наказание — в том, что луна раздавила главного героя всмятку. Но как поставить этот шедевр на сцене? Не могла же я играть всех персонажей сразу. Выходом из положения были куклы. Действующих лиц я вырезала из бумаги, сцену соорудила из картонной коробки.
Пьеса с треском провалилась. Сколько помню, на представление пришел брат с друзьями, они хохотали до упаду — так, уже в раннем возрасте, я столкнулась с литературной критикой. Я больше не бралась за пьесы, зато засела за роман, но дело не пошло дальше первой сцены, где плот с главным героем — муравьем — несло по течению. Возможно, на большее меня бы тогда все равно не хватило. В общем, писать я перестала и совсем забросила это дело. Вместо этого занялась живописью и рисовала модных див с сигаретами в мундштуках, в дорогих нарядах и в туфлях на шпильках.
Когда мне исполнилось восемь, мы в очередной раз переехали в новый, построенный после войны дом, ближе к центру Торонто — в то время скучному провинциальному городу с населением в семь тысяч человек. Тогда-то для меня и началась настоящая жизнь — я познакомилась с другими девочками, узнала, что такое жеманство и кичливость, что такое «придворные» интриги — слухи и нашептывание, узнала, что это значит — не уметь прикоснуться к червячку, не содрогнувшись от омерзения, и как это бывает, когда не говорят, а мурлычут по-кошачьи. Я больше привыкла к незамысловатым мальчишеским проказам: розыгрышам, вроде 'крапивного ожога' на запястье или 'оторванного пальца'. Но вот девочки, маленькие девочки, для меня были все равно что инопланетянки. И наблюдать за ними мне интересно до сих пор.
Приближались 50-е. Женщин, которые больше не требовались на военных заводах, погнали обратно к домашнему очагу. Начался подъем рождаемости: пределом мечтаний на ближайшие пятнадцать лет стал брак и четверо детей. В те годы Канада была тихой заводью по части модных веяний, поэтому идеал семьи и брака не так прочно закрепился в нашем обществе — еще, случалось, вспоминали отважную Амелию Эрхарт,[2] встречались еще 'синие чулки
А по сути, в основе всей этой добродетели был страх: ведь атомную бомбу уже сбросили, шла холодная война, Джо Маккарти открыл антикоммунистическую кампанию, и чем нормальней казались вы со стороны, чем меньше походили на коммуниста, тем вам же и было лучше. Я думала тогда, что моих родителей, которые на самом деле могли служить эталоном здравомыслия, многие окружающие считают эксцентричными, но безобидными дурачками, подозревают в атеизме и принимают за психически не совсем здоровых людей. И я упорно старалась быть как все, хотя и не знала точно, что такое эти 'все'.
В 1949-м году мне исполнилось десять, я узнала, что такое сингл и услышала мелодичную песенку Пэтти Пейдж, по прозвищу Звонкая Пэгги. Родители уже беспокоились, как бы массовая культура не оказала на меня разлагающее воздействие. Начиналась эпоха «мыльных» радиопостановок, вечерних сериалов, вроде 'Зеленый шершень', «Убежище», и журнальной рекламы, когда хозяйки, начитавшиеся про микробов, в панике бросались на борьбу с грязью. Другим общественным злом были прыщи, перхоть, дурной запах изо рта и от тела, и на обложках комиксов я с восторгом читала сказания о том, как зубная паста спасла кого-то от социального краха, или о том, что стоит тебе позаниматься бодибилдингом по программе Чарльза Атласа и от тебя разбегутся все драчуны на пляже, до того постоянно кидавшие песком в глаза.
В то время я уже одолела полное собрание сочинений Эдгара По, взятое в школьной библиотеке, — в его творчестве не было ничего про секс, поэтому детям его выдавали. Я была влюблена в творчество Эдит Несбит, прочла все книжки народных сказок Эндрю Лэнга, какие только разыскала. Нэнси Дрю,[3] девушка-детектив, не произвела на меня впечатления: слишком трезво
