И тогда Дженни объяснила, что она чувствовала себя «абсолютно хреново» и решила опять пойти к доктору Шеппарду — но не на консультацию, а на конфронтацию.

— Вы скажете мне наконец, черт подери, что со мной?

И он сказал.

Почему-то я ощущал себя виноватым в том, что она узнала обо всем не от меня. Она почувствовала это и произнесла заранее продуманную невнятицу:

— Он йелец, Олли.

— Кто, Джен?

— Аккерман. Гематолог. Он законченный йелец: он закончил там и колледж, и Медицинскую Школу.

— Да ну? — пробормотал я, понимая, что она старается как-то облегчить этот тяжелый разговор.

— Надеюсь, он хоть умеет читать и писать? — поинтересовался я.

— Ну, в этом еще предстоит убедиться, — улыбнулась миссис Оливер Бэрретт, выпускница Рэдклиффа 1964 года, — но я уже выяснила, что разговаривать он умеет. Мне хотелось поговорить.

— О'кэй, ну тогда сойдет и йелец, — сказал я.

— О'кэй, — сказала она.

Теперь я, по крайней мере, не боялся идти домой и не старался «вести себя как можно естественнее». Мы опять могли, как и раньше, говорить друг с другом обо всем — даже если это «все» было ужасом осознания того, что дни, которые нам суждено провести вместе, сочтены все до единого.

Нам надо было кое-что обсудить, хотя обычно двадцатичетырехлетние супруги о таких вещах не разговаривают.

— Я верю, что ты выдержишь, ты же у меня настоящий спортсмен, — говорила она.

— Выдержу, выдержу, — отвечал я, думая, догадывается ли всегда такая проницательная Дженнифер, что ее настоящий спортсмен трусит.

— Ты должен держаться ради Фила, — продолжала она. — Ему будет очень тяжело. Ну, а ты… ты станешь веселым вдовцом…

— Нет, не веселым, — перебил ее я.

— Ты будешь веселым, черт побери. Я хочу, чтобы ты был веселым. О'кэй?

— О'кэй.

Это случилось через месяц, сразу же после обеда. Она не хотела уступать и каждый день возилась на кухне. В конце концов, мне удалось ее убедить, и она все-таки разрешила мне убирать со стола и мыть посуду (хотя поначалу она, горячась, доказывала, что это «не мужская работа»). Итак, я убирал чистые тарелки, а она играла на рояле Шопена. И вдруг остановилась на середине прелюдии. Я бросился в гостиную. Она сидела, просто сидела — и больше ничего.

— С тобой все в порядке, Джен? — спросил я (конечно, понимая, что «все в порядке» быть уже не может).

— У тебя хватит денег на такси? — поинтересовалась она.

— Конечно, — ответил я. — А куда ты хочешь поехать?

— Ну, например, в больницу.

И посреди обрушившегося на меня суматошного смятения я вдруг понял: «Вот оно». Дженни уходит из нашей квартиры, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Пока я собирал для нее вещи, она просто сидела. О чем она думала? О нашей квартире? Хотела вдоволь насмотреться и все запомнить? Нет. Она просто сидела, ничего не видя перед собой.

— Эй, — сказал я, — может быть, ты хочешь захватить с собой что-нибудь конкретно?

— Нет. — Она отрицательно покачала головой, а потом, после некоторого размышления, прибавила: — Тебя.

Спустившись вниз, мы пытались поймать такси, — что очень нелегко сделать вечером, когда все едут в театр или еще куда-нибудь. Швейцар свистел в свой свисток и размахивал руками, прямо как ополоумевший судья во время хоккейного матча. Дженни стояла, опираясь на меня, и я втайне не хотел никакого такси — лишь бы она вот так стояла и стояла, опираясь на меня. Но «мотор» в конце концов поймали. А таксист (нам всегда везло) оказался весельчаком. Едва он услышал про больницу Маунт Синай, он начал, как водится:

— Не волнуйтесь, ребятки, вы в надежных руках. Мы с аистом давненько занимаемся этим делом.

На заднем сиденье Дженни свернулась клубочком и прижалась ко мне. Я целовал ее волосы.

— Это у вас первенький? — спросил наш жизнерадостный водитель.

Думаю, Дженни почувствовала, как я собираюсь рявкнуть на этого малого, потому что прошептала:

— Не надо, Олли. Он ведь так старается.

— Да, сэр, — ответил я ему. — Это наш первенец, и моя жена неважно себя чувствует. Может быть, попробуем проскочить на красный?

Он доставил нас в Маунт Синай в мгновение ока. Этот парень действительно хорошо к нам отнесся, был очень вежливым, открыл нам дверь и все прочее. Перед тем как уехать, он долго желал нам счастья и удачи. Дженни поблагодарила его.

Мне показалось, что у нее подкашиваются ноги, и я хотел внести ее внутрь на руках, но она отказалась.

— Только не через этот порог, Преппи. Поэтому мы вошли, и я еле вытерпел мучительно-педантичный процесс оформления больничных бумажек.

— У вас есть «Голубой щит» или другие медицинские страховки?

— Нет.

(Кто же думал о таких пустяках? Мы были слишком заняты покупкой фарфора.)

Конечно, приезд Дженни не был для них полной неожиданностью. Его предвидели, и нами сразу же занялся Бернард Аккерман, доктор медицины и, как предполагала Дженни, хороший парень, хоть и «законченный йелец».

— Мы будем ей вводить лейкоциты и тромбоциты, — проинформировал он меня. — Это то, что ей сейчас нужно больше всего. Антиметаболиты вводить не надо совсем.

— А что это значит? — спросил я.

— Это замедляет разрушение клеток, — объяснил он, — но — Дженни знает — при этом могут возникнуть неприятные побочные явления.

— Послушайте, доктор. — Я знал, что напрасно читаю ему эту лекцию. — Решает Дженни. Как она скажет, так и будет. Только уж вы, ребята, постарайтесь, чтобы ей не было очень больно.

— В этом вы можете быть уверены, — ответил он.

— Сколько бы это ни стоило, доктор. — Я, кажется, начал переходить на крик.

— Это может продлиться несколько недель, а может тянуться месяцами, — предупредил он.

— Наплевать на деньги, — сказал я. Врач был со мной очень терпелив и спокойно реагировал на мой бессмысленный напор.

— Я просто хочу сказать, — объяснил Аккерман, — что никому не известно, сколько ей осталось.

— Запомните, доктор, — продолжал я командовать, — запомните: у нее должно быть все самое лучшее. Отдельная палата. Своя сиделка. И так далее. Пожалуйста. У меня есть деньги.

Невозможно домчаться от 63-й Ист Стрит в Манхэттене до Бостона в штате Массачусетс меньше, чем за три часа двадцать минут. Поверьте мне, я проверял предельную скорость на этой дороге и уверен, что никакая машина, иностранная или американская, даже если за рулем сидит сам Грэм Хилл, не проделает этот путь быстрее. Я гнал свой «эм-джи» по Массачусетскому шоссе со скоростью сто пять миль в час.

У меня есть такая электрическая бритва — ну знаете, на батарейках, — и будьте уверены, что я тщательно выбрился и сменил рубашку в машине, прежде чем вступить под священные своды офиса на Стейт Стрит. Даже в восемь часов утра здесь уже сидели несколько респектабельных бостонцев, ожидавших встречи с Оливером Бэрреттом III. Его секретарша меня знала и тут же сообщила о моем приходе по