Дженни, — всего лишь временное облегчение страданий. Да, можно уменьшить боль, замедлить развитие недуга, но повернуть болезнь вспять нельзя. Так что решать мне. Впрочем, он не настаивает на немедленном лечении.
Но в эту минуту я думал лишь о том, что все случившееся с нами чудовищно и безысходно.
— Но ведь ей только двадцать четыре года! — закричал я доктору.
Доктор терпеливо кивнул. Разумеется, он знал возраст Дженни, но знал он и о том, какая это мука для меня. В конце концов, я сообразил, что нельзя же сидеть в кабинете доктора вечно. И спросил, что же делать. То есть, что мне нужно делать. Он посоветовал вести себя как можно естественнее и тянуть это как можно дольше. Я поблагодарил и вышел.
Как можно естественнее! Как можно естественнее!
Глава 18
Я начал думать о Боге.
Мысль о том, что где-то обитает некое Высшее Существо, прочно поселилась в моей голове. Но мне вовсе не хотелось отхлестать Его по щекам или врезать Ему как следует за то, что Он собирается сделать со мной — с Дженни то есть. Нет, моя религиозность выглядела совсем по-другому. Ну, например, когда я просыпался утром рядом с Дженни. Все еще рядом. Неловко признаться, но тогда я надеялся, что существует Господь Бог, которому я мог сказать за это спасибо. Спасибо Тебе за то, что Ты позволяешь мне просыпаться и видеть рядом Дженнифер.
Я дьявольски старался и вел себя как можно естественнее, даже разрешал ей готовить завтрак, ну и так далее.
— У тебя сегодня встреча со Стрэттоном? — спросила она, когда я допивал вторую чашку кофе.
— С кем? — переспросил я.
— Ну, с Рэймондом Стрэттоном, — пояснила она. — Твой лучший друг выпуска 1964 года. Он был твоим соседом по комнате — до меня.
— Ах, да. Мы собирались поиграть в сквош. Ну, я отменю.
— Нет, ты будешь играть в сквош, Преппи. На черта мне нужен обвислый муж!
— О'кэй, — согласился я, — но тогда давай пообедаем где-нибудь в центре.
— Что-о? — спросила она.
— Что значит «что»? — завопил я, пытаясь изобразить свой обычный притворный гнев. — Что же это — я не могу повести свою чертову жену обедать, если мне этого хочется?
— Кто она, Бэрретт? И как ее зовут?
— Не понял?
— Сейчас поймешь, — объяснила она. — Если посреди недели ты тащишь свою жену куда-нибудь обедать, значит, ты точно с кем-нибудь трахаешься!
— Дженнифер! — взревел я, теперь уже по-настоящему обиженный. — Как ты смеешь говорить такое во время моего завтрака!
— Хорошо, но тогда твоя задница будет сидеть на этом стуле во время моего обеда. О'кэй?
— О'кэй.
И я сказал этому Высшему Существу: кто бы Ты ни был и где бы Ты ни был, знай — я с радостью понесу свой крест. Мне наплевать на мои муки. Главное, чтобы Дженни ни о чем не догадывалась. Договорились, Сэр? Назови любую цену. Господи…
— Оливер!
— Да, мистер Джонас?
Он пригласил меня в свой кабинет.
— Вы знакомы с делом Бека? — спросил он. Разумеется, я был знаком. Роберта Л. Бека, фоторепортера журнала «Лайф», до полусмерти отметелили чикагские полицейские, когда он пытался сфотографировать какую-то уличную заварушку. Джонас считал это дело очень важным.
— Кажется, фараоны надавали ему по шее, сэр, — беспечно ответил я Джонасу (ха-ха!).
— Я хочу, чтобы вы вели это дело, Оливер, — произнес Джонас. — Можете взять в помощники кого- нибудь из молодых.
Кого-нибудь из молодых? Парня моложе меня в конторе не было. Но я понял, что имел в виду шеф: «Оливер, несмотря на ваш год рождения, вы один из старших в нашей фирме. Вы один из нас, Оливер».
— Спасибо, сэр, — сказал я.
— Когда вы сможете отправиться в Чикаго? — спросил он.
Я уже говорил, что сам решил тащить свой крест. Поэтому я понес чудовищную околесицу. Даже точно не помню, как именно я объяснил старине Джонасу свое нежелание уезжать из Нью-Йорка. И очень надеялся, что он меня поймет. Но теперь я знаю, что он был разочарован и огорчен тем, как я отреагировал на его многозначительное предложение. О Боже, мистер Джонас, если бы вы только знали настоящую причину!
Парадокс: Оливер Бэрретт IV старается уйти из конторы пораньше, но домой не торопится. Как вы это можете объяснить?
У меня уже вошло, в привычку разглядывать витрины на Пятой Авеню — все эти восхитительные и нелепо-экстравагантные вещи. Я бы обязательно накупил их для Дженнифер, но ведь я должен вести себя как можно естественнее…
Да, я боялся возвращаться домой. Потому что теперь, через несколько недель после того, как я узнал правду, она начала худеть. Конечно, совсем понемногу. И даже не замечала этого. Но я-то, который знал все, заметил.
Меня притягивали рекламные щиты авиакомпаний: Бразилия, острова Карибского моря, Гавайи («Бросьте все — и улетайте к солнцу!») и так далее. В тот день они навязывали Европу в мертвый сезон: Лондон — любителям походить по магазинам, Париж — влюбленным…
— А как же моя стипендия? А Париж, который я так ни разу и не видела за всю мою чертову жизнь?
— А как же наша свадьба?
— А разве кто-нибудь когда-нибудь говорил о свадьбе?
— Я. Я сейчас об этом говорю.
— Ты хочешь жениться на мне?
— Да.
— Почему?
Я пользовался таким фантастически безотказным доверием, что у меня уже была кредитная карточка «Дайназ Клаб». Вж-жик! И вот моя подпись поставлена поверх пунктирной линии — я стал горделивым обладателем двух билетов (первый класс, никак не меньше!) в Город Влюбленных.
Лицо Дженни было серовато-бледным, но я-то, входя домой, надеялся, что моя фантастичная идея вернет хоть немного румянца ее щекам.
— А ну-ка, угадайте, что случилось, миссис Бэрретт? — произнес я.
— Тебя уволили, — предположила моя жена с оптимизмом.
— Выпустили на волю, — ответил я, вытащив билеты. — Да здравствует воля! Завтра вечером мы в Париже!
— Что за чушь собачья, Оливер, — проговорила она. Но очень спокойно, без обычной притворной задиристости. Ее слова скорее прозвучали нежно-ласково: «Что за чушь собачья, Оливер».
— Послушай, ты не могла бы определить поконкретнее, что такое «чушь собачья»?
— Слушай, — тихо отозвалась она, — так не пойдет.
— Что не пойдет? — спросил я.
— Я не хочу в Париж. Мне не нужен Париж. Мне нужен ты.
— Ну уж что-что, а этого тебе хватает! — перебил я ее нарочито веселым голосом.
— И еще мне нужно время, — продолжала она, — а это как раз то, что ты мне дать не можешь.
Тогда я заглянул в ее глаза. В них была невообразимая печаль, понять которую мог только я один. Эти глаза говорили, что ей очень жаль. Ей очень жаль меня.
Мы обнялись и замолчали. Конечно, если уж плакать, то вдвоем. Но лучше не плакать.