обрыва.

— Падал, — возразил я, вновь обретя дар речи. — Когда познакомился с тобой.

— Да-а… — На ее лице промелькнула улыбка. — «О, что за падение это было!» Откуда это?

— Не знаю, — ответил я. — Шекспир?

— Да, но кто это говорит? — произнесла она жалобно. — Я не могу даже вспомнить, из какой это пьесы. Я же закончила Рэдклифф и такие вещи должна помнить. Ведь я знала наизусть нумерацию всех вещей Моцарта в издании Кехеля.

— Подумаешь, большое дело, — сказал я.

— А вот и большое. — И затем, нахмурившись, спросила: — Под каким номером идет концерт си-минор для фортепьяно с оркестром?

— Я посмотрю, — пообещал я.

И я знал, где надо смотреть. Дома, на полке у рояля. Найду этот концерт и завтра первым делом скажу ей номер.

— А ведь я когда-то это знала, — сказала Дженни. — Правда. Когда-то я это знала.

— Слушай, — произнес я, подражая Богарту, — ты что, хочешь поговорить о музыке?

— А ты предпочитаешь говорить о похоронах?

— Нет. — Я пожалел, что перебил ее.

— Похороны я обсудила с Филом. Ты меня слушаешь, Олли? Я отвернулся.

— Да, слушаю, Дженни.

— Я сказала, что он может заказать католическую мессу. Ты же не будешь против? О'кэй?

— О'кэй, — ответил я.

— О'кэй, — повторила она.

И мне стало немного легче, потому что самое тяжелое было уже сказано. Но я ошибся.

— Послушай, Оливер, — мягко сказала Дженни — она всегда говорила так, когда злилась. — Перестань себя изводить, Оливер.

— Что?

— У тебя виноватый вид, Оливер, ты изводишь себя.

Я напрягся изо всех сил и попытался изменить выражение лица, но оно словно застыло.

— Никто не виноват. Понимаешь ты это, Преппи? — продолжала она. — Пожалуйста, перестань винить себя!

Я хотел смотреть на нее, не отрываясь, — всегда, вечно… И все же опустил глаза. Мне стало совестно, что даже сейчас Дженни может с такой легкостью читать мои мысли.

— Неужели ты не можешь сделать для меня такую ерундовину? Я прошу, Олли. Тогда все у тебя будет о'кэй.

И опять что-то зашевелилось у меня внутри, подобравшись так близко к горлу, что невозможно даже было ответить «о'кэй». Я молча смотрел на Дженни.

— Да черт с ним, с этим Парижем, — внезапно произнесла она.

— А? Что?

— И с Парижем, и с музыкой, и со всей остальной чепухой. Думаешь, ты меня всего этого лишил? Да мне наплевать на все это. Ты что, не веришь?

— Да, не верю, — честно признался я.

— Тогда убирайся отсюда. Нечего тебе делать у моего чертова смертного одра.

Она не шутила. Я знал, когда Дженни говорит что-то всерьез. И я купил разрешение остаться, солгав:

— Я тебе верю.

— Так-то лучше. А теперь я хочу тебя кое о чем попросить.

И снова что-то сжалось у меня внутри, стараясь выдавить рыдания. Но я выдержал. Я не буду плакать. Просто кивну головой, давая понять Дженнифер, что выполню любую ее просьбу.

— Пожалуйста, обними меня покрепче, — попросила она.

Я положил руку на ее плечо (боже мой, такое худое!) и тихонько сжал его.

— Нет, Олли, не так, — сказала она. — Обними меня по-настоящему. Иди ко мне.

Очень осторожно — чтобы не задеть все эти трубочки — я прилег рядом и обнял ее обеими руками.

— Спасибо, Олли.

Это были ее последние слова.

Фил Кавиллери был в солярии и закуривал очередную сигарету, когда я там появился.

— Фил? — прошептал я тихо.

— Да? — Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он все уже знает.

Его нужно было хоть как-то утешить. Я подошел и положил руку ему на плечо. Я боялся, что он заплачет. Я был уверен, что сам этого не сделаю. Не смогу. Просто уже поздно.

Он дотронулся до моей руки.

— Жаль, — пробормотал он. — Жаль, что я… — Тут он запнулся. Я ждал. И, впрочем, куда было спешить?.. — Жаль, что я обещал ей держаться. Держаться ради тебя. — И, словно ища опоры, он сжал мою руку.

Но я хотел остаться один. Вдохнуть воздуху. Может быть, даже пройтись.

Я спустился. Внизу, в больничном холле, стояла полная тишина. Я слышал только стук своих каблуков.

— Оливер.

Я остановился.

Это сказал мой отец.

Если не считать сидевшей за столиком дежурной сестры, мы были наедине. Мне вдруг пришло в голову, что в это ночное время, кроме нас, в целом Нью-Йорке бодрствует, должно быть, всего несколько человек.

Я не мог его видеть. Я пошел, не останавливаясь, прямо к вращающимся дверям. Но через мгновение он уже стоял на улице рядом со мной.

— Оливер, — произнес он. — Ты должен был мне все рассказать.

На улице было очень холодно, и я обрадовался этому, потому что мое онемевшее тело смогло, наконец, ощутить хоть что-нибудь. Отец продолжал говорить со мной, а я продолжал стоять неподвижно, чувствуя, как ледяной ветер хлещет меня по лицу.

— Как только мне стало об этом известно, я сразу бросился к машине, — рассказывал он.

Я забыл надеть пальто. И от холода у меня уже ломило все тело. Хорошо. Очень хорошо.

— Оливер, — торопливо проговорил мой отец. — Я хочу помочь.

— Дженни умерла, — ответил я.

— Прости, — почти беззвучно прошептал отец. Не знаю почему, но я вдруг повторил то, что однажды, давным-давно, услышал из уст замечательной девушки, теперь уже мертвой.

— Любовь — это когда не нужно говорить «прости».

А потом я сделал то, чего никогда не делал в присутствии отца, и уж тем более в его объятиях. Я заплакал.

«Преппи» — Preppie — пренебрежительное прозвище тех, кто посещает частные курсы по подготовке в высшее учебное заведение. Обычно это дети состоятельных родителей (амер.). — Здесь и далее примечание переводчиков

'А' — высшая оценка в университетах США

Каммингс, Эдуард Эстлин (1894-1962), американский поэт. Одним из его стилистических приемов был отказ от использования заглавных букв