выкрикивать приказы своим подчиненным.

Через пять минут все уже сидели в джипе, летевшем по направлению к границе навстречу ветру, стиравшему следы беглецов. На переднем сиденье рядом с водителем ехал комендант. Сзади сидели бабушка с голландцем, и на обеих подножках висели вооруженные солдаты.

Неподалеку от деревни они задержали колонну грузовиков, покрытых прорезиненным брезентом. Несколько мужчин, прятавшихся в кузове, приподняли брезент и навели на джип винтовки и пулеметы. Комендант спросил у водителя, ехавшего первым, не видел ли тот грузовика с птицами. Вместо ответа водитель тронул с места.

— Мы не шпики, — сказал он возмущенно. — Мы контрабандисты.

Комендант увидел совсем рядом вороненые стволы пулеметов и, улыбаясь, поднял руки.

— Хоть бы посовестились разъезжать средь бела дня, — крикнул он вслед.

К заднему борту последнего грузовика был привешен плакат: «Мои мысли о тебе, Эрендира».

По мере продвижения к северу ветер становился все суше, солнце злее, и от жары и пыли дышать в закрытом джипе стало трудно.

Бабушка первой заметила фотографа: он крутил педали в том же направлении, в каком мчались они, и от солнечного удара его спасал только повязанный на голову носовой платок.

— Вот он, — показала она. — Он был сообщником. Недоносок.

Комендант приказал одному из солдат с подножки заняться фотографом.

— Задержи и жди нас здесь, — сказал он. — Мы еще вернемся.

Солдат спрыгнул с подножки и два раза крикнул «Стой!». Но ветер был встречный, и фотограф не услышал. Когда джип обогнал его, бабушка сделала загадочный жест, который фотограф принял за приветствие и, улыбнувшись, помахал ей на прощание. Выстрела он не услышал. Перекувыркнувшись в воздухе, он замертво свалился на велосипед, с головой, размозженной винтовочной пулей, так никогда и не узнав, откуда она прилетела.

Около полудня им стали попадаться перья. Перья, не похожие на те, что встречались раньше, носились в воздухе, и голландец узнал в них перья своих птиц. Водитель взял верное направление, вдавил до упора педаль газа, и меньше чем через полчаса на горизонте появился грузовик.

Увидев в зеркале заднего обзора джип, Улисс попытался оторваться от погони, но большего из мотора было не выжать. За всю дорогу они не разу не сомкнули глаз и были измучены жаждой и усталостью. Эрендира, дремавшая на плече Улисса, проснулась в испуге. Она увидела догонявший их джип и с наивной решимостью схватила пистолет, лежавший в багажнике.

— Бесполезно, — сказал Улисс. — Это пистолет Фрэнсиса Дрейка.

Он несколько раз ударил им по баранке и бросил в окно. Военный патруль обогнал расхлябанную машину, груженную ощипанными ветром птицами, и, круто повернув, преградил ей дорогу.

Я встретился с ними в ту пору, пору наибольшего великолепия, хотя тогда мне не приходило в голову копаться в подробностях их жизни, к чему много лет спустя меня побудил Рафаэль Эскалопа, в одной из своих песен проливший свет на страшную развязку этой драмы, которая показалась мне достойной описания. Тогда я колесил по провинции Риоача, продавая энциклопедии и медицинские пособия. Альваро Сепеда Самудьо, который в тех же краях занимался продажей аппаратов для производства холодного пива, желая поговорить со мной черт знает о чем, провез меня в своем грузовике по деревням пустыни, и мы наговорили столько чепухи и выпили столько пива, что сами не заметили, как проехали всю пустыню и оказались у границы.

Там странствующая любовь разбила свой шатер, увенчанный плакатами: «Эрендира лучше всех», «Возвращайтесь, Эрендира ждет вас», «Что за жизнь без Эрендиры». Нескончаемая волнующаяся очередь, похожая на змею с живыми позвонками, состоявшая из мужчин всевозможных национальностей и различных судеб, сонно тянулась через площади и задворки, по пестрым базарам и шумным рынкам и уползала туда, где кончались улицы суматошного транзитного городка. Каждая улица стала игорным притоном, каждый дом — кабаком, каждая дверь — убежищем для бежавших от правосудия. В млеющем от жары воздухе невнятица бесчисленных мелодий и выкрики зазывал сливались в оглушительный звуковой переполох.

В толпе бродяг и любителей легкой наживы Блакаман-добрый, взгромоздившись на стол, требовал живую гадюку, чтобы на себе испробовать противоядие собственного изобретения. Была там и женщина, превращенная в паука за непослушание родителям; за пятьдесят сентаво она разрешала желающим убедиться, нет ли тут обмана, прикоснуться к себе и отвечала на любые вопросы, связанные со своими злоключениями. Был там и посланник иных миров, провозглашавший неминуемое пришествие со звезд чудовищной летучей мыши, обжигающее серное дыхание которой нарушит гармонию природы и поднимет на свет Божий тайны морских пучин.

Единственным островком тишины и покоя были дома терпимости, куда, затухая, доносился городской шум. Женщины, занесенные сюда со всех четырех концов света, бродили по опустевшим танцевальным залам и зевали от скуки. Они провели сиесту, не ложась, но никто не пришел искать их любви, и они снова принялись ждать летучую мышь с далеких звезд, устроившись под вентиляторами, ввинченными в безоблачное небо. Внезапно одна из них встала и вышла на галерею, усаженную анютиными глазками и ведущую на улицу, по которой проходила очередь поклонников Эрендиры.

— Эй, — крикнула им женщина. — Что это у нее такое есть, чего у нас нет?

— Письмо от сенатора, — крикнул кто-то в ответ.

Привлеченные шумом и смехом, на галерее появились остальные женщины.

— Сколько дней прошло, — сказала одна из них, — а очередь все такая же. Ты представь только: по пятьдесят песо каждый.

Женщина, которая вышла первой, решилась:

— Ладно, пойду взгляну, что такого золотого у этой слюнтяйки недоношенной.

— И я пойду, — сказала другая. — Все лучше, чем даром стулья греть.

По дороге к ним присоединились сочувствующие, и в конце концов к шатру Эрендиры подошла кипящая от возмущения процессия женщин. Неожиданно ворвавшись в шатер, они забросали подушками мужчину, изо всех сил стремившегося окупить свои расходы, и на плечах вынесли кровать Эрендиры на улицу.

— Это произвол, — кричала бабушка. — Шайка заговорщиц! Бунтовщицы!

Затем она обратилась к мужчинам:

— А вы, бабники! Да вас кастрировать мало за то, что вы позволяете так измываться над беззащитным созданием. Педерасты!

Она кричала до тех пор, пока не сорвала голос, раздавая удары посохом направо и налево, но гневные ее выкрики терялись в шутках и насмешках, которыми ей отвечала толпа.

Эрендире не удалось избегнуть надругательства, потому что после попытки бегства бабушка приковала ее к ножке кровати стальным собачьим поводком. Но ничего страшного с ней не сделали. Ее пронесли на алтаре любви по самым людным улицам, разыгрывая покаянное шествие закованной грешницы, и оставили под палящим солнцем посреди центральной площади. Эрендира скорчилась на кровати, спрятав лицо, но сдерживая слезы, и так и лежала она на страшной жаре, кусая от стыда и бешенства стальной поводок своей злой судьбы, пока кто-то из милосердия не прикрыл ее рубашкой.

Это был единственный раз, когда я их видел, но потом узнал, что они оставались в том пограничном городе под защитой властей до тех пор, пока не разбухли бабушкины сундуки, и тогда, покинув пустыню, они направились к морю. Никогда эти царства нищеты не видели такой пышности. Торжественно тянулась процессия запряженных волами повозок, на которых громоздились никуда не годные останки погибшей вместе с домом чертовщины, а рядом с бюстами императоров и диковинными часами ехало купленное по случаю пианино и граммофон с тоскливыми пластинками. Индейцы наблюдали за имуществом, а оркестр возвещал триумфальное прибытие каравана.

Бабушку везли на носилках, украшенных бумажными гирляндами, и, укрывшись в тени балдахина, она жевала зерна маиса. Ее и без того внушительные размеры увеличились, потому что теперь она надевала под платье парусиновый жилет, в который, как в патронташ, вкладывала золотые слитки. Эрендира, в ярких платьях со шнуровкой, но все еще прикованная к постели, была рядом.