сне.

— Это был павлин в белом гамаке, — сказала она.

Эрендира удивилась, но тут же придала своему лицу всегдашнее выражение.

— Это добрый знак, — солгала она, — Кто видит во сне павлина, будет долго жить.

— Да услышит тебя Бог, — сказала бабушка, — ведь у нас опять все как было. Надо начинать сначала.

Эрендира сохранила невозмутимость. Оставив бабушку, всю облепленную белками и с вымазанным горчицей черепом, она вынесла из шатра блюдо с компрессами. Стоя под пальмовым навесом, служившим кухней, выпуская на блюдо белки, Эрендира встретилась глазами с Улиссом, который выглядывал из-за очага совсем так же, как в первый раз выглядывал из-за кровати.

Ничему не удивляясь, Эрендира сказала голосом, полным усталости:

— Ты только увеличил мой долг, вот и все.

Глаза Улисса затуманились печалью. Оцепенев, он молча глядел на Эрендиру, разбивавшую яйца с выражением такого презрения на лице, как будто его, Улисса, попросту не существовало. Через мгновение он обвел взглядом кухонную утварь: котлы, связки ачьоте, тарелки, мясницкий нож. Улисс выпрямился и, как всегда не говоря ни слова, вошел под навес и взял нож.

Эрендира так и не взглянула на него, только когда Улисс выходил из кухни, сказала очень тихо:

— Берегись, она уже предупреждена о смерти. Ей приснился павлин в белом гамаке.

Бабушка увидела Улисса с ножом в руках и, сделав нечеловеческое усилие, встала без помощи посоха и подняла руки.

— Парень, — вскричала она, — ты рехнулся!

Улисс прыгнул на нее и нанес неотразимый удар прямо в голую грудь. Бабушка застонала и бросилась на Улисса, стараясь задушить его своими мощными, как у медведицы, руками.

— Сукин сын, — прорычала она. — Слишком поздно я поняла, что у тебя лицо ангела-предателя.

Больше она ничего не успела сказать, потому что в этот миг Улисс высвободил руку с ножом и ударил второй раз — в бок. Бабушка глухо застонала и еще сильнее прижала к себе убийцу. Улисс безжалостно нанес третий удар, и с силой выброшенная струя крови забрызгала ему лицо, — кровь эта была маслянистой, блестящей и зеленой, точь-в-точь мятный мед.

Эрендира стояла у входа с блюдом в руках, наблюдая за схваткой с преступным бесстрашием.

Рыча от боли и бешенства, огромная, как скала, бабушка намертво вцепилась в Улисса. Ее руки, ноги и даже голый череп были залиты зеленой кровью. Ее дыхание, как дыхание мехов, прерываемое хрипами агонии, переполняло шатер. Улиссу снова удалось высвободить руку, и когда он вспорол бабушке живот, выплеснувшаяся зеленая жижа залила его с головы до ног. Бабушка, хватая ртом такой необходимый для жизни воздух, ничком рухнула на пол. Улисс вырвался из обессилевших рук и без промедления нанес необъятному поверженному телу последний удар.

Эрендира поставила блюдо, наклонилась к бабушке, внимательно оглядела ее, не касаясь, и в тот момент, когда она поняла, что бабушка мертва, лицо ее разом приобрело ту серьезность взрослого человека, которую ей не смогли придать двадцать лет несчастий. Быстрым и рассчитанным движением она схватила золотой жилет и вышла из шатра.

Улисс, истощенный борьбой, сидел рядом с трупом, и чем больше он старался вытереть лицо, тем больше пятнала его живучая зеленая жидкость, которая как будто сочилась из его собственных пальцев. И, только увидев, что Эрендира уходит с золотым жилетом, он очнулся. Он кричал и звал ее, но ответа не было. Он подполз к выходу из шатра и увидел, как Эрендира бежит по берегу моря, удаляясь от города.

Тогда он сделал последнюю попытку остановить ее, крича надрывно уже не как любовник, а как ребенок, но страшная усталость, пришедшая после того, как он в одиночку убил женщину, сломила его. Индейцы, состоявшие при бабушке, застали его лежавшим навзничь на берегу и плачущим от страха и одиночества.

Эрендира не слышала Улисса. Быстрее оленя бежала она навстречу ветру, и никакой голос с этого света не мог ее остановить. Не оборачиваясь, мчалась она сквозь обжигающие испарения селитряных луж, через тальковые кратеры, мимо дремлющих свайных поселений, пока не кончились морские диковины и не началась пустыня, но она все бежала, крепко держа золотой жилет, бежала туда, где нет суховеев и нескончаемых вечеров, и больше никто и никогда о ней не слышал, а о невзгодах ее стерлась даже самая память.