Некая армянка возбудила неистовую страсть у знатного турецкого юноши, однако женское целомудрие долго было препоной для желаний возлюбленного. Наконец, не в силах более терпеть, он пригрозил убить ее вместе с мужем, ежели она не удовлетворит его желания. Напуганная его угрозой и прекрасно зная, что та может быть исполнена, она притворилась, будто уступает, и назначила турку свидание у себя в доме в то время, когда, как она утверждала, муж будет отсутствовать; однако в назначенное время появился муж, и хотя турок был вооружен саблей и двумя пистолетами, обстоятельства обернулись так, что супругам удалось убить своего недруга, тело которого они закопали у себя в доме, и никто о том не знал.
Несколько дней спустя они отправились на исповедь к священнику своей национальности и рассказали ему во всех подробностях эту трагическую историю. Сей недостойный служитель Бога подумал, что в стране, управляемой магометанами, где принципы священства и обязанности исповедника либо неизвестны, либо отвергаются, не станут подвергать проверке источник сведений, которые он сообщит правосудию, и что его свидетельство будет иметь ту же силу, что и всякий другой донос; посему он решил в угоду своей алчности извлечь пользу из сложившегося положения. Он многократно приходил к супругам, всякий раз требуя у них значительные суммы и угрожая в случае отказа раскрыть их преступление. Поначалу несчастные выполняли требования священника, но наконец настал момент, когда им, обобранным до нитки, пришлось отказать ему в требуемом. Тогда, исполняя угрозу, священник немедленно отправился к отцу убитого с доносом, надеясь и с него получить денег. Отец пошел к визирю[34] и заявил, что знает, кто убийцы его сына, что это открылось ему из доноса священника, которому они исповедались, и потребовал правосудия, однако изобличение это имело вполне неожиданное действие: визирь ощутил сочувствие к несчастным армянам, а равно вознегодовал на выдавшего их священника.
И вот, поместив доносчика в комнате, выходящей в залу дивана, визирь послал за армянским епископом, дабы узнать у него, что есть исповедь и какой кары заслуживает священнослужитель, разгласивший то, что ему рассказали во время оной, а также, как должно поступать с теми, чьи преступления открылись таким путем. Епископ ответил, что тайна исповеди нерушима, что христианский закон велит сжечь священника, который ее разгласит, и простить тех, кто таким способом был обвинен, так как христианская религия предписывает преступнику под угрозой вечного проклятия покаяться священнику в совершенном преступлении.
Визирь, удовлетворенный ответом, отослал епископа в другую комнату и велел привести обвиняемых, дабы услышать от них обстоятельства этого дела; несчастные, полумертвые от страха, тотчас же бросились к нему в ноги. Жена попросила дозволения говорить и рассказала, что необходимость оборонять свою честь и жизнь вынудила их взяться за оружие и причинить смерть своему недругу; также она сказала, что единственным свидетелем их преступления был Бог и что оно до сих пор оставалось бы неразоблаченным, если бы закон того же Бога не велел им сообщить эту тайну одному из его служителей, дабы обрести прощение, но священник, движимый ненасытной алчностью, сперва обобрал их до нитки, а потом выдал.
Визирь велел им пройти в третью комнату, призвал священнослужителя-доносчика, свел его с епископом, которому велел повторить, каковым наказаниям подлежат те, кто раскрывает тайну исповеди, после чего, применив оный закон к священнику, приговорил его к сожжению живьем на площади и добавил, что надеется, что тот попадет в ад, где в полной мере будет покаран за свою бесчестность и преступления.
Приговор был немедленно приведен в исполнение.
Адвокат надеялся, что три эти примера произведут должное воздействие. Но то ли оттого, что судьи не приняли их во внимание, то ли оттого, что, кроме исповеди, у них были другие достаточные доказательства, но вскоре процесс принял такой оборот, что всем стало ясно: маркиза будет осуждена. И действительно, утром 16 июля 1676 г., то есть еще до вынесения приговора, к ней в камеру вошел г-н Пиро, доктор Сорбонны, которого прислал первый президент парламента[35]. Этот достойный судья, предвидя заранее приговор и понимая, что для такой преступницы помощь и утешение лишь в предсмертный час может оказаться запоздалой, попросил г-на Пиро прийти к ней, и хотя тот заметил, что в Консьержери имеются два постоянных священника и что он считает себя неспособным на подобный подвиг, поскольку при виде чужой крови неизменно чувствует дурноту, г-н первый президент весьма настаивал, говоря, что в данном случае нужен человек, которому можно всецело довериться, и тогда г-н Пиро взял на себя эту тяжелейшую миссию.
И правду сказать, г-н первый президент признался, что, как он ни привычен общаться с преступниками, г-жа де Бренвилье ужасает его, поскольку наделена потрясающей силой. Накануне того дня, когда был приглашен г-н Пиро, президент с утра до ночи занимался этим делом, и у обвиняемой была тринадцатичасовая очная ставка с Брианкуром, свидетелем, чьи показания более всего уличают ее. В тот же день у нее была еще одна очная ставка, продолжавшаяся пять часов, и маркиза выдержала обе, выказав столько же почтительности к судьям, сколько высокомерия к свидетелю, отводя его на том основании, что он был негодный слуга, приверженный к пьянству, которого она прогнала из своего дома за безнравственность, и потому его показания против нее не должны иметь силы. Смягчить эту окаменевшую душу, полагал г-н первый президент, способен лишь служитель церкви; главное ведь не в том, чтобы казнить маркизу на Гревской площади; необходимо, чтобы ее яды погибли вместе с ней, иначе общество не получит облегчения от ее смерти.
Доктор Пиро явился к маркизе с письмом от ее сестры, которая, как мы уже упоминали, под именем сестры Марии была монахиней в монастыре Сен-Жак; в письме та в самых трогательных и нежных словах умоляла г-жу де Бренвилье вполне довериться достойнейшему священнослужителю и видеть в нем не только опору, но и друга.
Когда г-н Пиро представился обвиняемой, та только что вернулась с допроса, продолжавшегося три часа, где она все отрицала и, похоже, ничуть не была тронута тем, что говорил ей г-н первый президент, хотя, покончив со своими судейскими обязанностями, он обратился к ней как христианин и попытался заставить ее осознать, в сколь плачевном положении она находится, поскольку в последний раз предстает перед людьми, а вскоре предстанет перед Богом; желая смягчить ее, он говорил настолько прочувствованно, что даже несколько раз вынужден был останавливаться, так как у него самого от слез сжималось горло, а судьи, даже самые старые и очерствевшие, слушая его, плакали. Увидев доктора и сразу поняв, что процесс завершится смертным приговором, маркиза пошла к нему со словами:
— Значит, сударь, вы пришли, чтобы…
Но тут отец Шавиньи, сопровождавший доктора Пиро, прервал ее.
— Сударыня, — предложил он, — давайте прежде всего помолимся.
Все трое опустились на колени и обратились с молитвой к Святому Духу; затем г-жа де Бренвилье попросила присутствующих прочесть молитву Пресвятой Деве, а закончив ее, вновь подошла к доктору и продолжила:
— Сударь, вас, конечно, прислал г-н первый президент, чтобы утешить меня, и с вами я должна буду провести те немногие часы, что мне осталось жить. Я давно уже с нетерпением ожидаю вас.
— Сударыня, — отвечал доктор Пиро, — я пришел оказать вам духовную поддержку во всем, в чем смогу, но предпочел бы, чтобы тому была другая причина.
— Сударь, — улыбнулась маркиза, — надо быть готовым ко всему.
Затем она обратилась к Шавиньи:
— Святой отец, я безмерно признательна за то, что вы привели ко мне господина доктора и за все посещения, какими вы удостаивали меня. Прошу вас, молитесь за меня. Отныне я буду говорить только с доктором, поскольку мне нужно обсудить с ним вопросы, которые обсуждаются только наедине. Прощайте же. Да вознаградит вас Бог за ваши заботы обо мне.
После этих слов отец Шавиньи удалился, оставив ее с доктором Пиро, а также с двумя мужчинами и женщиной, которые постоянно сторожили ее. Она содержалась в большой камере в башне Монтгомери[36], занимавшей весь этаж. В глубине стояла кровать с серым пологом для маркизы и складная койка для охраны. В этой же камере, говорят, когда-то был заключен поэт Теофиль[37], и возле двери в ту пору еще сохранились собственноручно написанные
