(как будто мы этого не знали):

— Рабочий класс, как всегда, прав. Да, пристяжных, но — наук. Да, пристёгивали меня кому куда вздумается. Одни диссертации писали, а я им делал. Им степень, а мне — заводскую премию, орденок там… Ну и что? Главное — большие дела ворочали. Чуть не каждую неделю из ЦК — звонок! А подать сюда… не Тяпкина-Ляпкина, конечно, у нас тяп-ляп нельзя было. И говорят: надо сделать! И отвечаем: сделаем! А попробуй не сделать!

…Мне уже пора было по уговору звонить Ирке. Ничего толком предки не решили, всего-то и выяснилось, что завтра мать с отцом и дядей Женей с утра поедут в лес, к Кольке, и все вместе будут что-то там думать и искать выход. Меня с собой не берут, а уж Ирку и подавно. Так что пусть не рассчитывает, так и скажу ей.

Трубку взяла ее мать и сказала, что Ирка ушла к подруге на день рождения и заночует там. Телефон? Так это в частном секторе. Ага, понял, это в тундре. В какой еще тундре? А в такой, где крокодилы водятся и сомы ленивые. Мальчик, не пейте много. Уже не мальчик, а старый дед. Пока, бабуля.

Сам не понимаю, зачем я ей нагрубил. За Кольку, что ли, обиделся? Так ничего же особенного: пошла на день рождения, а как не пойдешь, если — подруга. И заночует там — тундра же.

Но вдруг я понял, что всё это неправда. Увидел Иркины глазищи. Да она же к Кольке уехала!

На кухне пели про «тревожную даль». Это любимая песня дядя Жени, там у них дальше будет «забота наша такая, забота наша простая, жила бы страна родная…» Потом пойдет военный репертуар — про танкистов, летчиков, моряков, потом и до гражданской доберутся — про поход, который на Тихом океане закончили.

А прадед Ваньша Черемных туда не дошел. Снова мне вспомнился рассказ Ларионыча о таёжных свадьбах.

…Выдал секретарь свидетельства. А через три месяца, когда власть снова сменилась, выдал новые. Он так и остался там секретарем, уже в Совете депутатов. Отговаривал венчаться, большевики, мол, против попов.

— Так венчались все же?

— Невесты настояли, вернее, тогда уже как бы законные жены. Как раз под Рождество, дня за два, что ли, так что пированье свадебное перетекло в колядки, а тут и Новый год. Недели две на тройках раскатывали, «белое» и «красное» вино подчистую высосали, перешли на брагу. Работы остановились, управляющий исчез, шахты стали государственными — уголь, что ли, никому не нужен, раз денег не платят? Барачные утвердили свой шахтком, повыгоняли конторщиков и другое мелкое начальство, вплоть до десятников, сами стали распоряжаться, а под землю не лезут, посылают поселковых. К ним комиссар приезжал из уезда, юркий такой, вертлявый, крикливый, но с револьвером и охраной. К нашим не пошел, мол, «несознательный элемент, кулаки да подкулачники, хотя и шахтеры». Не пошел — дак и не надо. И мы не пойдем. Шахтком зовёт уголёк добывать, а нам вроде бы всё некогда и некогда. Мало ли дел найдётся — и по хозяйству надо, и дровишек с ближних заготовок (топили и углем, но и без дров не обойдешься: русскую печь для хлеба истопить, баньку, растопка нужна для жара, а уже на жар уголь кидаешь), да сена привезти, зимней охотой заняться, силки, западни, ловушки, кладни, самострелы — тут и на пушную зверюшку, и на большого зверя, и на птицу.

Забот по горло — и никак времени для шахты не найдем. А у них там как раз слияние произошло: шахтком и Совет стали единой и единственной властью и как будто сразу поумнели. Позвали из уезда другого комиссара. Здоровенный мужик, тоже из шахтеров, революцией занимался еще с пятого года. Жизнь прожил — ого! И в тюрьме-то он сидел, и на каторгах-ссылках мыкался, бегал и в Питер, и в заграницу, и по дороге чему только не обучился, одних книг прочитал не перечислить, в столице власть брал вместе с большевиками, почти всех вождей знал — за ручку здоровался. А так — простой мужик! Из наших. И такую речь повёл — и всё понятно, и любо слушать.

Шахтком говорит:

— Они саботажники! Они буржуйские прихвостни! Пьют и мясо жрут!

А комиссар им разъясняет (шахткому, этому временно-пришлому):

— Они своим трудом всё это заработали. Вдумайтесь! Заработали! А буржуи откуда здесь? Они (это мы, значит) и хвоста буржуйского никогда не видали. Какие же прихвостни?! Пьют? Пьют! Так ведь не в шахте. Мясо жрут? Они же его сами и вырастили, и в тайге добыли. А ты не пожри мяса, сядь на одну картошку — много ты угля наломаешь? Мясо жрать надо обязательно! Голодный и слабый шахтер — это жертва капитализма. Революционный шахтер должен быть могучим, как богатырь Илья Муромец. Кайлом взмахнет — сразу полная вагонетка угля. А дай ему винтовку и шашку для защиты революции — он и тут взмахнет богатырской рукой, и покатятся поганые головы гидры контрреволюции. Ребята! Шахтеры! Кто записывается в Красную Гвардию?

Тут мы не сразу его и поняли. Приехал мужик звать нас на шахту вернуться, а сам тут же и в какую-то гвардию переманивает. Шахтком тоже смотрит на него с удивлением. А тот ладонью показывает, мол, не бойтесь, я всё правильно делаю. И опять к нам:

— Кто у вас самый революционный шахтер?

Народ молчит, потому что у нас таких вроде и не водилось.

— Разъясняю: есть у вас такие храбрые мужики, которые еще до революции царской власти сопротивлялись, еще тогда заявляли свой протест и несогласие с жандармско-полицейским режимом?

Кто-то из наших, услышав «полицейский» и, видно, вспомнив покойного урядника, закричал:

— Так это же Ваньша Черемных! Он еще в шестнадцатом был несогласен с урядником, а прошлым летом и вовсе убил его из протеста!

— Выходи на люди! — приказал комиссар. — Пусть весь трудовой народ вглядится в революционного героя!

Ваньшу вытолкали вперед, комиссар затащил его к себе на крыльцо шахтоуправленческой конторы (теперь уже конторы объединенного шахтсовета), что-то спросил у него и зычно скомандовал:

— Слушай меня! Назначаю фронтовика Ивана Черемных командиром красногвардейского отряда, созданного из самых храбрых и сознательных революционных шахтеров. Командир Черемных сам запишет всех желающих в боевой отряд. А всем остальным сознательным шахтерам пора выходить на работу. Паровозам нужен уголь! Заводам нужен уголь! Стране Советов нужен уголь! А Страна Советов — это мы с вами!

Умел говорить мужик! Не зря вожди с ним за ручку здоровались.

Записал Ваньша своих дружков в отряд. А дальше — что?

— Оружие у вас есть, — говорит комиссар, — не боевые винтовки, понимаю. Но сохатых и медведей брали жаканами? Брали! Значит, и врага возьмете.

— Да кто враг-то? Где он? — спрашивает Красная Гвардия.

— Будет. Не беспокойтесь. У революции враг всегда найдется.

— А сейчас-то что делать, пока его нет?

— Работайте на шахте, как и другие. А в нерабочее время проводить строевые и учебно-боевые занятия. Шашки я вам пришлю, пороху тоже, а командиру бинокль и карту.

И уехал.

Шахтком из уважения к уездному комиссару и командирскому званию назначил Ваньшу десятником в забое (десятник тогда на шахте — это один из помощников горного мастера). Рабочие получают плату, кому сколько начислят, от угля, а десятники и выше — постоянное жалованье. Но место десятника в забое, а не наверху. Водит он свой отряд под землю — уголь ломают, водит к речке — лозу рубят шашками. А меткой стрельбе им учиться не надо, с детства к ружью приучены.

Снег уже сошел, земля подсохла, пора огороды пахать и боронить.

И тут нарочный из уезда с пакетом. Сообщают, мол, власть немножко переменилась. Москва уже не указ, теперь у нас своя республика, таёжно-рудничная, тоже Советская, но без большевиков. Боевому шахтерскому отряду немедленно прибыть в уезд. Шахткомсовет стал заседать (правда, сначала арестовали одного большевика из временно-пришлых, второй успел сбежать), позаседали-поспорили. Беспокоились — а кто же поселок будет защищать в случае чего? Но решили подчиниться и отправили отряд в уезд.

А там и дальше их повезли, со всех мест в одно согнали и получился у них то ли полк, то ли дивизия.