Разговоры о девках-бабах, воспоминания о тайных встречах с барачными вдовками, сны горячечные и сладкие… У-у-ух! Да что ж это за жизнь такая!

И невесты истомились. Ну, те сметливые. Побегали друг к дружке, пошушукались и собрались оравой на дальние ягодники по морозцу, — то как раз, время сбора. Клюква там, брусника, черемуха еще, может, не вся опала, а калину и рябину хоть и под Рождество собирай, если птица что оставит.

С невестами и другие пошли — дети постарше, бабы, стариков набралось. С каждого подворья кто- нибудь шел, как и в прежние годы по осени. Таёжной ягодой запасались на всю зиму и вёсну и тащили на санках и за плечами большие ягодные корзины.

Пока собирались да готовились, успели снестись с женихами — те ждали. Правда, случилась сперва большая заминка, и даже, казалось, непреодолимая: батюшка из поселковой церкви наотрез отказался идти на ягодники. «Власть имущим слова не скажу, не выдам, — пообещал он, — а венчать в дебрях, вне храма освящённого, не могу себе позволить». Заупрямился, старый. Однако же и подсказал — правительство, мол, временное, и законы у него временные, так что можно вроде бы временно заключить брак, называется «гражданский» — и сделать о том записи в поселковом Совете самоуправления, у секретаря. Тут невесты, в свою очередь, заупрямились и приуныли: зачем нам временный брак, куда это годится, нам постоянный надо, чтоб с детишками и на всю жизнь.

Батюшка стал растолковывать: мол, придёт своё время, и всё временное кончится, наступит постоянное, тогда и обвенчаться можно, не поздно будет. Ну да, а если к тому часу детишек куча, как тогда? «А чада в купель окунём — вот те и крещёны. Невинны дак!» — заверил батюшка.

Секретаря уговорили, соблазнили, пригрозили, уломали, деться ему было некуда, прихватил он печать и книгу записей и тоже собрался за ягодами. Сам не знал, как уж там будет выкручиваться перед начальством (надеялся всё же!), но и перед народом еще страшнее. Со службы попрут — куда ни шло, а вот головешки вместо подворья… Шахтер под землю лезет, дак и не знает, сам поднимется или товарищи вынесут прямо к отпеванию. И не раз, и не два, а каждый рабочий день. Отчаянный человек шахтер. Выйдет на-гора, напьется и пустит «красного петуха».

И потому обещал секретарь не только записать гражданский брак, но и выдать свидетельства с печатями.

Созывала большой семейный совет, конечно же, мать. На самом-то деле, если я хоть что-то соображаю в затеях предков, она по природе была тайным лидером, а когда касалось ее «кровного» (сын, Колька, в опасности, «кровнее» не бывает), брала бразды в свои руки, и тогда вокруг нее всё вертелось, взрывалось, затихало и лепетало.

Ей, можно сказать, навязали этот семейный совет, каждому хотелось пристроиться к ее заботам, пусть бестолково и по-пустому, вот и получилось, будто она всех затормошила, всех позвала, чтобы решить судьбу Кольки.

А что они могли решить, если всем ясно (или только мне одному?), что всё уже давным-давно решено, и никому никуда не деться от того, что должно произойти. Даже и этот семейный совет должен был состояться, и никто от него не отвертелся — хоть бы и заочно, но голос подал, и незваные (Алкаш, например,) участвовали.

И что они решили?

Да ничего, ровным счетом — ничего!

Разговоров, конечно, хватало, но выходило как-то несуразно: «член совета» говорил вроде бы о Кольке, но тут же сворачивал на себя и доказывал окружающим, кто он есть и почему он есть такой.

Тот же Алексей Иванович:

— Я напишу разгромную статью обо всех этих безобразиях. Пробью в центральной прессе, меня там кое-где знают. Было время — печатали, даже хотели собкором сделать, да тут у нас кое-кто из обкомовских дорогу перешел.

И пошел вспоминать, как его грызло местное начальство за то, что правду-матку не боялся сказать на всю страну, как «мусор из избы» выносил на всеобщее обозрение, и его пинали за это. А Колька-то здесь при чем? Колька его и пальцем не трогал, слова худого не сказал. А насчет «разгромной статьи» вообще смешно. Вон о самых больших генералах чего только не пишут, в суд вызывают, а им хоть бы хны, даже нравится, что о них народ услышал, будут писать в мемуарах: «…как меня пинали за правду-матку…»

— Ладно, Алексей Иваныч, — стали его успокаивать, — что было — то было, сейчас-то тебя не трогают.

— Но и не печатают, — еще больше обиделся он, — никому не нужен стал. Сплошной мусор в периодике, одни графоманы, а предложишь им жизненный очерк — отвергают, и отговорки такие хитрые, мол, длинновато, старовато, так и жди, скажут, хреновато. И это — мне?

Правда, разговоры такие начались, когда уже половину было выпито. У нас ведь как с давних пор привыкли: в гости без бутылки ни-ни, хоть просто праздник, хоть серьезный деловой разговор. Когда цены взбесились, стали реже ходить в гости, но уже если собрался, то на бутылку наскреби. Алексей Иваныч прямиком из деревни, видно, там успел поддать и с собой привез литровую молочную бутылку самогона. Дядя Женя со своим Толстуном принесли фляжку спирта. У деда Серёги на даче запас самодельного плодово-ягодного: притащил трехлитровую банку. Даже Сева Ларионыч не посмел нарушить обычай, но, как всегда, с вывертом: выставил греческий коньяк.

И как-то само собой вышло, что начали говорить не о Кольке, а о странных вкусовых качествах «античного» напитка. Потом вспомнили и о Кольке, и дядя Женя стал нахваливать своего вроде бы старинного приятеля:

— Он у нас на заводе, сколько лет военпредом был, сколько лет мы с ним ругались из-за качества, и ничего, поругаемся, спиртику хряпнем, и наши изделия летят себе хоть в небеса, хоть в космос.

— И в океанские глубины тоже, — расширил Толстун, поскольку всё везде уже рассекречено.

— А брат у него, — дядя Женя даже приобнял Толстуна, — брат у него тоже подполковник, но еще служит, моложе потому как. А знаете, где он служит? В военном госпитале, тут у нас в городе. Так я что думаю: надо положить Кольку в госпиталь, как бы долечиваться, а там, глядишь, статью — нет, не газетную, покрепче! — статью, чтоб комиссовали.

— Ну, ёлки-палки, — удивился Димыч, — ну вы даёте. Меня самого комиссовали когда-то, так у меня же настоящие ранения были, боевые, да и награды как-никак.

— А толку-то? — перебила его мать. — Ни помощи никакой, а сейчас и зарплаты не видать.

— Зато я не удирал ниоткуда, — с пьяным упрямством защищался Димыч.

— И Колька не удирал, — взвилась мать, — это я его оттуда «удрала», вытащила из анальной бездны и больше не пущу.

— Без тебя пустят, куда им надо, — буркнул Димыч, но мать уже деловито обратилась к Толстуну:

— Сколько же это будет стоить, извините, что напрямик спрашиваю?

Дядя Женя съежился, а Толстун как будто еще больше расплылся на стуле, виновато развел руками:

— Не знаю, что и ответить… В старые-то времена и проблемы не было бы, с тем переговорил, тому звякнул — и обошлось бы хорошей вечеринкой где-нибудь на речном берегу. Эх, профукали такую державу, такой завод развалили, и армия уже не армия.

— А у вас какая пенсия? — вдруг спросил Сева Ларионыч.

Дядя Женя поморщился и пробормотал: «Ну вот, начинается…» А Толстун сделал вид, будто не слышал вопроса. Но все молчали, ошарашенные нетактичностью моего «прадеда», а Толстун как-то вопросительно-ожидающе смотрел на дядю Женю, и тот кинулся на защиту:

— У него сорок лет выслуги, и звание… Надо же понимать! И брат у него кандидат медицинских наук, может, доктором станет.

— Ты у нас тоже кандидат, а доктором уже стал — пристяжных наук!

Но это сказал не Сева Ларионыч, нет. Это неожиданно для всех сказал дед Серёга. Какая муха его укусила? Тихий дачник, а надо же! Хотя, если поразмыслить, так ведь дед Серёга всю жизнь на том же заводе проработал.

Дядя Женя умеет держаться в любой ситуации. Он погрозил пальцем деду Серёге и весело разъяснил