Меня поразили новые нотки в его голосе. В нем прозвучали не ирония, не раздражение, а скорее всего дружеский укор. Стало мучительно стыдно за свой дурацкий тон, за враз запылавшие щеки; капитан Комочин, конечно, не мог их видеть в могильной темноте, но я каким-то непостижимым образом чувствовал: он знает, что я покраснел.

Когда я, наконец, справился с собой, отвечать уже не имело смысла. Да и сам вопрос не требовал ответа. Что можно было сказать? «Уверяю вас, товарищ капитан, я вовсе не так думаю о людях». Глупо!

Из темноты донеслись странные негромкие звуки. Я прислушался с удивлением. Капитан едва уловимо насвистывал в темноте.

Знакомая мелодия… Нежная, и вместе с тем мужественная, боевая.

Что это? Откуда я ее знаю?

Беззвучно, одним дыханием я повторил мелодию. И сразу вспомнил: она же из тех дней, когда мы, еще мальчишками, с восторгом твердили яростные, страстные слова «Но пасаран», когда приветствовали друг друга не иначе, как «Салуд, камерадас». Утро начиналось тогда с напряженного ожидания возле черной тарелки репродуктора: что там сегодня, на Мадридском участке? – а звучные, опаленные порохом слова «Теруэль», «Гвадалахара», «Валенсия» звучали для нас как названия близких фронтовых городов, обложенных врагом.

– «Бандера роха», – произнес я, не то спрашивая, не то утверждая.

Негромкое насвистывание тотчас прекратилось.

– А вы откуда знаете? – услышал я после короткого молчания.

– Вот тебе раз! – воскликул я. – Да кто ее не знает! Испанская песня.

– Нет, итальянская. Но в Испании ее тоже пели, верно.

– Вы там были? – догадался я.

Он лишь негромко кашлянул в темноте.

Больше капитан не свистел, но воспоминания, потревоженные знакомой мелодией, не хотели униматься, цеплялись друг за друга, извлекали из тайников памяти давным-давно позабытое.

Вот дядя Фери, горячий, стремительный, врывается в дом и кричит, что он возьмет в нашу семью двух, нет, трех испанских ребят…

Вот наша делегация из пяти человек стоит в кабинете заведующего гороно, и Нина Мурашева, только что избранный комсорг, от имени 7 «б» требует – да, требует! – чтобы нам заменили немецкий язык на испанский.

Потом, без всякой видимой связи, подумалось просто о нашей тихой улице в тени могучих тополей, немощеной, песчаной, с веселым зеркалом лужи посреди проезжей части после проливного летнего дождя. И там, в луже, в окружении ленивых округлых облаков, удивленно-ухмыляющееся мальчишечье лицо с белыми выгоревшими вихрами и прокопченными на солнце щеками, похожее на свой собственный зимний негатив.

И вверху, над головой, тоже облака, такие же круглые и неторопливые.

А ночью, когда умолкает улица и засыпают веселые лужи, там, вверху, появляются звезды. До самого утра они играют в прятки, путаясь в притихшей листве тополей, и едва слышно звенят, отыскивая друг друга…

Резкий рваный грохот вспугнул мои звезды. Исчезли тополя, улица.

Где-то близко снова грохнуло. Еще раз… И пошло! Земля под ногами вздрагивала и гудела.

Я вскочил:

– Наши! Наши ворвались в город!

– Бомбят, – спокойно отозвался из темноты Комочин.

Он был, конечно, прав. Чуда не случилось.

Самолеты отбомбились и улетели. Натыкаясь в темноте на винные бочки, я двинулся к выходу. Не терпелось посмотреть, много ли в городе пожаров.

Убрал жердь, отодвинул тяжелую дверь. Далеко внизу, там, где стоял завод, полыхало яростное пламя. Пожар? Или выпустили плавку из печи?

Сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть, и вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, обернулся. Из глубины погреба ко мне метнулась человеческая фигура. Защищаясь, я поднял руки, но уже было поздно. Я ощутил сильный удар по голове и упал.

Теряя сознание, услышал, как сквозь толстый слой ваты:

– Саша! Саша!

И все поплыло, поплыло во мрак…

Чьи-то голоса… Незнакомые, совсем без интонаций, как деревянные… Бубнят, бубнят.

Трещит голова…

Что же со мной случилось?

Подошел к двери погреба. Увидел зарево: завод или пожар. Потом… Удар!

Я с усилием открыл глаза.

Низкий полукруглый свод… Винный запах. Значит, все еще погреб. Но откуда свет? А, керосиновая лампа. Стоит на подставке – пенек не пенек. Вокруг нее несколько человек. Разговаривают.

Я прислушался.

– …А собака как вцепится в ногу толстяка. Он как завопит. – Голос рассказчика захлебывался от еле сдерживаемого смеха. – Мадам к нему: «Ой, пардон, пардон, высокородный господин! Простите ее, ради бога, она так давно не видела мяса!»

Все смеются.

– Здорово! А ну еще что сморозь!

– Ваш покорный слуга… Загадка. Светит, но не греет, – что это?

– Луна.

– Нет!

– Бриллиант!

– Нет… Ну, ты, Фазекаш?

– Черт ее знает… Звезда, что ли?

– Нет!.. Твоя лысина – ха-ха-ха!

Мне очень неудобно лежать. Руки за спиной, связаны.

Они?.. Я осторожно повернул голову к свету.

Не военные – в штатской одежде. Небритые, худые. Один только плотнее других, самый старший, невысокий, с усами. Вот он встал, пошел куда-то в темноту.

Не хозяева ли этого винного погреба? Но как они сюда попали? Ведь мы с Комочиным приперли дверь изнутри палкой. Неужели они сидели далеко в глубине погреба.

А может, скрываются?.. Партизаны? Непохоже. У них нет даже оружия.

Так кто же? Почему они напали на меня?

А капитан Комочин? Где капитан? Я отчетливо помню, он крикнул: «Саша!» Звал на помощь? Что они с ним сделали? Почему я здесь один?

Я беспокойно задвигался. Тотчас же они повернулись ко мне. Один, высокий, длинноволосый, поднял керосиновую лампу. Другой, с обросшим черной щетиной лицом, бросил с издевкой:

– Ваш покорный слуга! Как изволили спать на новом месте?

– Дайте пить! – я облизнул пересохшие губы.

– Только и всего? – снова крикнул тот, со щетиной.

– Да брось ты, Черный, – нахмурился длинноволосый. – Пусть придет в себя.

Он приподнял мою голову и поднес ко рту кружку. Я сделал несколько глотков. В кружке было кислое вино.

– Развяжите руки, – попросил я.

– Что я сказал! – воскликнул Черный. – У него чердак не пустой. Может, тебе еще твою пушку вернуть?

– Кто ты такой? – во взгляде длинноволосого не было такой вражды, как у Черного. – Скажешь, кто ты?