– Внимание! – подтолкнул меня капитан.

Патруль! Прямо на нас. Солдат и зеленорубашечник со скрещенными зелеными стрелами на красно- белой нарукавной повязке.

Я сунул руку в карман шинели: пистолет теперь лежал здесь.

– Я – солдата, – шепнул Комочин, не шевеля губами и не глядя в мою сторону. – Вы – второго. И бегите сразу вон туда.

Он едва заметно показал головой в сторону сплошь покрытой пожелтевшими виноградниками горы, возвышавшейся над городом.

Подошел патруль.

– Документы! – потребовал зеленорубашечник, здоровый, краснолицый малый, похожий на мясника. – Проверь у них! – приказал он солдату, а сам, придерживая рукой кобуру, побежал вперед, к крошечной кофейне – «эспрессо», из которой как раз выходили двое военных.

Мы подали наши удостоверения. Я нащупал в кармане пистолет, отодвинул пальцем предохранитель. Солдат посмотрел документы, кинул на нас удивленный взгляд и снова уставился в бумаги.

– Идиоты! – услышал я его негромкий голос. – Кретины! Этот полк! Да вас ведь вздернут на первом фонаре! Если уж у вас хватило ума дать тягу, то неужели ваши дурьи башки не могут сообразить, что с такими удостоверениями нельзя шляться по городу?

– Ну, как? – крикнул издали фашист; он уже проверил документы и отпустил тех двоих.

– В порядке! – Солдат вернул нам удостоверения. – Найдите себе бабу! Или забирайтесь на гору в какой-нибудь винный погреб. Идиоты! Безмозглые идиоты!.. Можете следовать дальше, – добавил он громко и строго.

Мы дошагали, усердно стуча ботинками, до конца квартала и, не сговариваясь, вошли в переулок.

Все переулки вправо от нас вели к подножью горы.

Больше двух часов мы, дрожа от холода и сырости, лежали в кустах близ тропки, которая вела наверх, к винным погребам, и не решались подняться. Всё боялись, что нас увидят снизу, из города.

Листья на виноградных лозах пожелтели, свернулись. Виноград уже весь убрали и, сколько я ни шарил взглядом вокруг, нигде не мог обнаружить ни одной ягоды.

Внизу расстилался город. Улицы полукружьем домов охватывали основание горы, лишь в нескольких местах взбираясь на склон, и уходили от нее такими же ровными полукружьями все дальше и дальше, словно волны застывшего моря, исчезая в туманной дымке на противоположной окраине. Эта дымка давно висела над городом, а теперь, к вечеру, быстро густела, и улицы растворялись в ней одна за другой.

Часы на башне городской ратуши пробили семь раз. Уже можно было бы встать, но мы все еще лежали, прижавшись друг к другу – так теплее. С полчаса назад вверх по тропке поднялась девушка с большим кувшином в руке. Надо было дождаться ее возвращения.

Я начал терять терпение:

– Может быть, обратно она пошла по другой тропинке?

Капитан предостерегающе поднял руку. Кто-то спускался с горы.

Она! Наконец-то!

Девушка, придерживая кувшин обеими руками, шла не по тропке, а по траве, совсем рядом с кустами, в которых лежали мы. Вероятно, она боялась поскользнуться на влажной глине. Я увидел ее стройные ноги, обутые в красные полусапожки, услышал приятный голос, негромко напевавший веселую песенку.

Я чуть приподнялся и посмотрел вслед сквозь оголенные верхние ветки кустов. Волосы у нее были светло-пепельные, как у Марики.

Девушка скрылась в вечернем сумраке. Капитан Комочин поднялся, потянулся, расправляя онемевшие руки. Я тоже встал, морщась, как от боли. Затекла левая нога; я ее совсем не чувствовал.

– Наверх!

Я заковылял по тропке вслед за Комочиным.

Винных погребов тут было много. Но все, на нашу беду, заперты. Причем не просто на ключ, а на добротные тяжелые ржавые замки, служившие, вероятно, верой и правдой уже не одному поколению виноделов.

Под стать замкам и двери погребов: толстенные, плотные, обитые жестью. Для того, чтобы их открыть, нужен был, по меньшей мере, пудовый лом. Жалкие прогнившие жерди, которые мы находили в виноградниках, трещали и разлетались одна за другой при малейшем нажиме.

Мы проупражнялись бы так всю ночь и все равно не попали бы вовнутрь, если бы Комочин вдруг случайно не обнаружил, что мы, в буквальном смысле, ломимся в открытую дверь. На ней висели такие же грозные замки, как и на других, и они были замкнуты самым добросовестным образом. Но дверь почему-то плохо держалась со стороны петель. Стоило только чуть нажать палкой, как она тотчас поддалась.

Мы пробрались в погреб и, закрыв за собой тяжелую дверь, приперли ее изнутри шестом.

Нас охватила абсолютная тьма. Остро пахло вином и сырой землей.

– Зажгите спичку, – предложил я.

У нас был всего один коробок – в кармане у Комочина.

Вспышка озарила на мгновение длинный узкий ход, по правую сторону которого стояли большие бочки. Они уходили далеко внутрь хода, теряясь в темноте. Мы прошли вперед шагов сто. Комочин снова зажег спичку. Та же картина.

– Ого! – воскликнул я. – Погребу конца не видать.

– Они, бывает, тянутся на целые километры, – сказал капитан Комочин. – С ответвлениями, как пещеры.

Бочки здесь были замшелыми и, судя по звуку, пустыми. Я брезгливо оттер с пальцев холодную слизь.

– Пойдемте к выходу, там суше.

Мы устроились на досках между двумя огромными бочками. Я ощупью отвернул кран, подставил рот. Полилась кислая терпкая жидкость.

– Вино, товарищ капитан!

– В винных погребах воду не держат.

Я лег, положив под голову пилотку, и закрыл глаза. Все равно: открывать их или закрывать. Такая же темнота. Но когда я закрывал глаза, то чувствовал себя все-таки привычнее.

А капитан Комочин? Мне почему-то казалось, что он лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Говорят, взгляд можно ощутить. Идешь по улице, смотришь на кого-нибудь, и он обязательно обернется. А в темноте? Тоже ощущаешь взгляд?

Странный человек… Вот случится чудо, вернемся мы завтра к своим и полковник спросит меня: «Ну, какой он, Комочин?» Что я смогу оказать? Только так, объективно, без всяких своих эмоций. Смелый? Да, смелый. Твердый, решительный… Еще что? Еще молчаливый… Вот и все.

Почему он молчит? Сколько можно молчать?

– Вы спите?

Он отозвался не сразу:

– На ваш вопрос невозможно ответить утвердительно.

– Почему?

– Если я скажу «да», то уже не буду спать.

– Выходит, я вас разбудил?

– Нет… Я просто так… Думал.

– О чем?

– О том, что же все-таки с ним случилось?

– С лейтенантом Оттрубаи?.. Будьте спокойны, товарищ капитан.

– Не понимаю.

– Да где же он еще, как не дома, на хуторе? У своего отца. У «дворянина в мягких ботинках».

Я так не думал. Я думал совсем иначе: Оттрубаи не из тех, которые могут просто взять и бросить в беде. Но мне не хотелось выглядеть в глазах капитана доверчивым, благодушным теленком.

Капитан молчал. Лишь после долгой паузы я услышал:

– Неужели вы действительно так дурно думаете о людях?