Нет, подумала Лира, и Пантелеймон подумал вместе с ней: неужели все, что мы пережили в Больвангаре, было напрасно? Разве мы сможем когда-нибудь найти друг друга снова?

И она вновь оглянулась на грязный, унылый берег, отравленный ядовитыми миазмами, представила, как ее драгоценный Пантелеймон останется здесь один и будет смотреть, как она исчезает в тумане, – и зарыдала взахлеб. Ее отчаянные рыдания не отзывались эхом, поскольку туман глушил звуки, но все искалеченные существа, прячущиеся под разбитыми корявыми пнями и в бесчисленных ямах и норах по всему берегу, услышали этот безутешный плач и, напуганные таким горем, еще тесней приникли к земле.

– Пожалуйста, пусть он… – воскликнул Уилл, не в силах видеть ее страдания, но лодочник покачал головой.

– Он может сесть в лодку, но если он сядет, лодка останется здесь, – сказал он.

– Но как она потом отыщет его?

– Не знаю.

– Если мы отправимся, то приедем назад тем же путем?

– Назад?

– Мы собираемся вернуться. Мы едем в страну мертвых и собираемся вернуться оттуда.

– Не этим путем.

– Значит, другим, но мы вернемся!

– Я перевез миллионы, и никто еще не возвращался.

– Значит, мы будем первые. Мы найдем обратную дорогу. И раз мы все равно это сделаем, будь добр, лодочник, имей сострадание, позволь ей взять ее деймона!

– Нет, – сказал он, качая своей древней головой. – Это не правило, которое можно нарушить. Это такой же закон, как… – Он перегнулся через борт, набрал в пригоршню воды и наклонил ладонь, вылив мутную жижу обратно. – Такой же, как тот, что заставляет воду снова выливаться в озеро. Я не могу наклонить руку и заставить воду подняться вверх. И точно так же не могу взять ее деймона в страну мертвых. Поедет она сама или нет, он должен остаться.

Лира ничего не видела; она зарылась лицом в кошачью шубку Пантелеймона. Но Уилл заметил, как Тиалис спрыгнул со стрекозы, готовый броситься на лодочника, и почти одобрил намерение шпиона; однако старик тоже увидел это и, повернув древнюю голову, промолвил:

– Как, по-вашему, сколько веков я перевожу людей в страну мертвых? Если бы что-то могло навредить мне, разве этого уже не случилось бы? Думаете, люди, которых я забираю, отправляются со мной охотно? Они сопротивляются и плачут, они пытаются подкупить меня, они дерутся и угрожают; но все напрасно. Вы не сможете мне повредить – жальте сколько хотите. Но лучше бы вам утешить девочку – она едет, – а на меня не обращайте внимания.

Уилл едва мог вынести это зрелище. Лира совершала свой самый жестокий поступок за всю жизнь, ненавидя себя, страдая за Пана, с Паном и из-за Пана, – пыталась посадить его на холодную тропинку, отцепить его кошачьи когти от одежды и плакала, плакала. Уилл заткнул уши: у него не было сил это слышать. Раз за разом она отталкивала своего деймона, а тот все плакал и льнул к ней.

Она могла повернуть назад.

Могла сказать: нет, это не годится, мы не должны этого делать.

Могла остаться верной тем давним, самым тесным и близким отношениям, которые связывали ее с Пантелеймоном, поставить их на первое место, а все прочее выкинуть из головы…

Но она не могла так поступить.

– Этого никто еще не делал, Пан, – шептала она, дрожа, – но Уилл говорит, что мы вернемся назад, и я клянусь, Пан, я люблю тебя и клянусь, что мы вернемся… я вернусь… береги себя, милый… ты будешь в безопасности… мы вернемся, и если даже мне придется потратить на то, чтобы найти тебя, всю жизнь до последней минуты, я это сделаю, я не остановлюсь, я буду искать без отдыха… ах, Пан… милый Пан… я должна, должна…

И она оттолкнула его, так что он скорчился на грязной земле, жалкий, озябший и испуганный.

Каким зверьком он сейчас был, Уилл вряд ли смог бы сказать. Он выглядел совсем детенышем – то ли щенком, то ли котенком, побитым и беспомощным, так глубоко погруженным в страдание, что чудилось, будто это уже не существо, а само страдание. Он не сводил глаз с лица Лиры, и Уилл видел, как она заставляет себя не избегать его взгляда, не уклоняться от вины, и, мучительно переживая за нее, в то же время восхищался ее честностью и мужеством. Между ними возникла такая напряженность чувств, что самый воздух казался наэлектризованным.

И Пантелеймон не спросил «почему?», потому что знал; и не спросил, неужели Лира любит Роджера больше, чем его, потому что знал подлинный ответ и на это. Он знал, что, стоит ему заговорить, и она не выдержит; поэтому деймон хранил молчание, чтобы не расстраивать человека, который покидал его, и теперь оба они притворялись, что это не такая уж большая беда, скоро они опять соединятся и все обязательно будет хорошо. Но Уилл понимал, что Лира оставляет здесь свое вырванное из груди сердце.

Потом она шагнула в лодку. Девочка была так легка, что лодка едва покачнулась. Сев рядом с Уиллом, Лира продолжала смотреть на Пантелеймона, который стоял, дрожа, на пристани у берега; но как только старик отпустил железное кольцо и взмахнул веслами, деймон-щенок обреченно протрусил в самый ее конец, тихонько постукивая когтями по влажным доскам, и остановился там, молчаливо глядя им вслед, – а лодка уплывала вдаль, пристань таяла и вскоре совсем скрылась во мгле.

И тогда Лира зарыдала так горько, что даже в этом затянутом дымкой мире откликнулось эхо – но, конечно, это было не эхо, а та, другая ее часть, ответившая плачем из страны живых ей, плывущей в страну мертвых.

– Моя душа, Уилл… – простонала она и приникла к нему; ее мокрое лицо было искажено мукой.

Так сбылось пророчество, которое Магистр Иордан-колледжа услышал некогда от Библиотекаря: что Лира совершит страшное предательство и это причинит ей ужасные страдания.

Но Уилл тоже чувствовал, как в груди у него нарастает боль, и, борясь с ней, видел, что галливспайны, обнявшиеся подобно ему с Лирой, испытывают те же мучения.

Отчасти они были физическими. Словно железная рука сдавила ему сердце и пыталась вытащить его сквозь ребра, а он, прижав к этому месту ладони, тщетно пытался удержать его внутри. Эта боль была гораздо сильнее и хуже той, которой сопровождалась потеря пальцев. Болело не только тело, но и душа; что-то самое дорогое и потаенное вытаскивали наружу, где ему совсем не хотелось быть, и Уилл задыхался от стыда и муки, страха и злости на себя, поскольку виновником этого был он сам.

Мало того. Это было как если бы он сказал: «Не надо, не убивайте меня, потому что я боюсь; убейте лучше мою мать – мне все равно, я не люблю ее», а она услышала бы эти слова, но притворилась, что не слышала, щадя его чувства, и сама, движимая любовью, предложила себя в жертву вместо него. Вот как ему было плохо – хуже и быть не может.

Но Уилл понимал: все это означает, что у него тоже есть деймон и что его деймон, каким бы он ни был, сейчас остался вместе с Пантелеймоном на том унылом, пустынном берегу. Эта мысль пришла в голову Уиллу и Лире одновременно, и они обменялись взглядами – глаза обоих были полны слез. И во второй, но не в последний раз в жизни каждый увидел на лице другого свое выражение.

Только лодочника да стрекоз, похоже, не угнетало это путешествие. Огромные насекомые были бодры и даже в липком тумане сверкали яркими красками, отряхивая прозрачные крылышки от влаги, а старик в хламиде из мешковины наклонялся вперед и назад, вперед и назад, упираясь босыми ногами в покрытое слизью днища.

Дорога была долгой – Лира боялась даже прикинуть, сколько они проплыли. Хотя она по-прежнему невыносимо страдала, вспоминая о брошенном на берегу Пантелеймоне, какая-то часть ее сознания уже сживалась с болью, оценивая свои силы и пытаясь угадать, что произойдет дальше и где они высадятся на землю.

Ее обнимала крепкая рука Уилла, однако он тоже смотрел вперед, стараясь рассмотреть что-нибудь во влажной серой мгле и расслышать за ритмичным плеском весел другие звуки. И вскоре что-то действительно