– Да, – откликнулась она, – скорей всего.

– Там, должно быть, неплохо.

Лира подумала о других ученицах. Какие они? Наверное, умнее ее, и больше знают, и уж точно лучше разбираются в том, что считают важным девочки ее возраста. А она не сможет рассказать им и сотой доли того, что знает. И обязательно покажется им невежественной простушкой…

– Как думаешь, леди Ханна и впрямь умеет общаться с алетиометром? – спросил Пантелеймон.

– С помощью книг – уверена, что да. Интересно, сколько их, этих книг? Помяни мое слово: мы выучим их все, а потом без них обойдемся. Не таскать же с собой повсюду целую кучу… Пан!

– Что?

– Ты когда-нибудь расскажешь мне, что вы делали с деймоном Уилла, когда были без нас?

– Когда-нибудь. А она расскажет Уиллу… мы уговорились, что сделаем это, когда придет время – мы оба это почувствуем, – но не раньше.

– Хорошо, – покладисто ответила она.

Она рассказала Пантелеймону все, но он имел право на свои секреты: в конце концов, она так жестоко с ним обошлась.

Кроме того, приятно было сознавать, что их с Уиллом объединяет еще что-то. Она задумалась, наступит ли когда-нибудь в ее жизни час, когда она перестанет думать о нем: мысленно говорить с ним, заново переживать все минуты, проведенные вместе, мечтать услышать его голос и почувствовать прикосновение его рук, его любовь. Раньше ей и не снилось, что можно полюбить кого-нибудь так сильно; из всех ее удивительных приключений это было самое удивительное. Ей казалось, что нежность, оставленная в ее сердце этой любовью, похожа на ушиб, который никогда не пройдет и который она будет лелеять вечно.

Пан скользнул вниз, на скамью, и свернулся калачиком у нее на коленях. Здесь, в темноте, они могли чувствовать себя спокойно – она и ее деймон с их секретами. Где-то в спящем городе были книги, которые снова научат ее пользоваться алетиометром, и добрая, умная женщина, которая ей в этом поможет, и девочки-школьницы, которые знают гораздо больше, чем она сама…

«Они еще не подозревают об этом, – мелькнуло у Лиры в голове, – но они станут моими подругами».

– Помнишь, что сказал Уилл… – пробормотал Пантелеймон.

– Когда?

– На пляже, перед тем как ты взялась за алетиометр. Он сказал, что других мест для нас нет. Так говорил ему отец. Но было и кое-что еще.

– Помню. Он имел в виду, что с царством – с небесным царством – покончено, его больше не существует. Мы не должны жить так, будто оно значит больше, чем жизнь в этом мире… потому что самое важное место всегда там, где мы сами.

– Он сказал, мы должны кое-что построить…

– Вот почему нам нужна вся наша жизнь целиком, Пан. А иначе мы ушли бы с Уиллом и Кирджавой, правда?

– Да. Конечно! Или они с нами. Только…

– Только тогда мы не смогли бы это построить. И никто не сможет, если будет думать в первую очередь о себе. Хоть это ужасно трудно, нам надо быть веселыми, и добрыми, и любопытными, и смелыми, и терпеливыми, а еще учиться и думать, и работать изо всех сил, всем нам, во всех наших мирах, и тогда мы построим…

Ее руки лежали на его шелковистой спине. Где-то в саду запел соловей, легкий ветерок тронул ее волосы и прошелестел листьями в вышине. И все колокола города прозвенели по разу – один высоко, другой низко, некоторые поблизости, а некоторые в отдалении, какой-то надтреснуто и брюзгливо, а какой-то серьезно и густо, но все на разные голоса объявили одно и то же время, хотя два или три чуть-чуть запоздали. И там, в другом Оксфорде, где они с Уиллом поцеловались на прощание, тоже, наверное, звонили колокола, и пел соловей, и ветерок шевелил листву в Ботаническом саду.

– И тогда что? – сонно переспросил ее деймон. – Что мы построим?

– Небесную республику, – сказала Лира.

Тулку – у тибетских буддистов высокий чин в иерархии, человек, в прошлой жизни бывший простым святым или божеством.