Лира смолчала. Раньше она не приглядывалась к своей спутнице, но теперь видела ее очень ясно при свете коптящей гарной лампы, которая стояла всего на расстоянии вытянутой руки от них. Салмакия смотрела на нее со спокойным дружелюбием – ее лицо едва ли можно было назвать красивым, но именно такие лица приятно видеть человеку, если он болен, несчастен или напуган. Голос у дамы был низкий и выразительный, с еле уловимым оттенком насмешливой теплоты. Сколько Лира себя помнила, ей никто никогда не читал на ночь, никто не рассказывал ей сказок, не напевал колыбельную и не целовал ее, прежде чем потушить свет. Но она вдруг подумала, что если и есть в мире голос, способный наполнить уверенностью и согреть любовью, то он наверняка похож на голос дамы Салмакии, и ей захотелось, чтобы когда-нибудь у нее появился собственный ребенок – тогда она будет баюкать и утешать его, напевая ему песенки таким голосом.

– Ну… – У Лиры сдавило горло, она сглотнула и пожала плечами.

– Ладно, посмотрим, – сказала дама и вернулась к стрекозам.

Позавтракав сухими корками и горьким чаем – больше в доме ничего съедобного не было, – они поблагодарили хозяев, взяли рюкзаки и отправились по застроенному одними лачугами городу на берег озера. Лира поискала глазами свою смерть и тут же увидела ее, вежливо шагавшую чуть впереди: она не хотела идти вровень с ними, но все время оглядывалась, проверяя, не отстали ли они.

Все кругом было затянуто мутной дымкой. Казалось, уже наступают сумерки, однако день только начался; ленты тумана уныло стелились над дорожными лужами и льнули к антарным кабелям над головой, словно покинутые влюбленные. Изредка друзья встречали чью-нибудь смерть – живые люди им не попадались, – но стрекозы носились во влажном воздухе, точно прошивая его насквозь невидимыми нитями, и это яркое мелькание скрашивало им путь.

Вскоре они достигли городской окраины и стали пробираться вдоль ленивого ручья, заросшего мелким кустарником с голыми ветками. Порой раздавался всплеск или хриплое кваканье потревоженного земноводного, но единственным существом, попавшимся им на глаза, была жаба величиной со ступню Уилла – она мучительно дышала, надуваясь одним боком, как будто ее страшно изувечили. Пытаясь отползти с тропинки, она глядела так, словно ждала расправы.

– Милосерднее было бы убить ее, – сказал Тиалис.

– Откуда вы знаете? – возразила Лира. – Может, она все равно еще хочет жить.

– Убить – значит взять ее с собой, – сказал Уилл. – Но она хочет остаться здесь. Я уже слишком многих убил. Даже сидеть в грязной вонючей луже, наверное, лучше, чем быть мертвым.

– А если ей больно? – спросил Тиалис.

– Если бы она об этом сказала, тогда другое дело. Но поскольку она не может, я не стану ее убивать. Это означало бы слушать себя, а не жабу.

Они тронулись дальше. Скоро изменившийся звук их шагов подсказал им, что заросли кончаются, хотя туман стал еще гуще. Пантелеймон, лемур с огромными глазами, сидел у Лиры на плече, прижавшись к ее покрытым капельками волосам, и озирался вокруг, но видел не больше, чем она сама. И дрожал, дрожал не переставая.

Потом все они услышали, как разбилась о камни крошечная волна. Звук был тихий, но близкий. Стрекозы с седоками вернулись к детям, Пантелеймон переполз к Лире на грудь, а она, осторожно ступая по скользкой тропинке, старалась держаться поближе к Уиллу.

И вдруг они очутились у озера. Маслянистая, подернутая пеной вода лежала перед ними почти неподвижно – лишь изредка по ней пробегала слабая рябь, так что волной едва смачивало прибрежную гальку.

Тропинка пошла левее, и еще через минуту-другую впереди показалось расплывчатое пятно, которое постепенно приобрело очертания криво торчащей над водой деревянной пристани. Полусгнившие сваи, зеленый от слизи настил – и больше ровным счетом ничего; тропинка кончалась там, где начиналась пристань, а там, где кончалась пристань, начинался туман. Смерть Лиры, их проводница, вежливо поклонилась и растаяла во мгле прежде, чем ее успели спросить, что делать дальше.

– Слушай, – сказал Уилл.

С воды донеслись размеренные звуки: скрип дерева и негромкие ритмичные всплески. Рука Уилла потянулась к ножу на поясе; он осторожно шагнул на подгнившие доски. Лира следовала за ним по пятам. Стрекозы опустились на две поросшие мхом причальные тумбы, точно геральдические стражи, а дети замерли в конце пристани, вглядываясь в туман и стряхивая с ресниц осевшие на них капли. Тишину нарушали только медленное поскрипывание и всплески, которые слышались все ближе и ближе.

– Давай вернемся! – прошептал Пантелеймон.

– Нельзя, – шепнула в ответ Лира.

Она посмотрела на Уилла. На его лице застыла угрюмая решимость; нет, он не повернет назад. И галливспайны, Тиалис на Уилловом плече, Салмакия на Лирином, были спокойны и внимательны. Крылья стрекоз серебрились от влаги, как паутина, и время от времени они быстро трепетали ими, отряхиваясь, – потому что от воды крылья могут отяжелеть, подумала Лира. Она надеялась, что в стране мертвых отыщется что-нибудь съестное и для стрекоз.

И тут появилась лодка.

Это была старинная шлюпка, ветхая, гнилая, латаная-перелатаная; да и сам гребец был древний старик, одетый в рубище из мешковины и подпоясанный веревкой, – он сидел сгорбившись, сжимая весла костлявыми руками, и его светлые слезящиеся глаза смотрели вперед из складок морщинистой серой кожи.

Потом он отпустил весло и ухватился скрюченной рукой за железное кольцо, вделанное в столб на углу пристани. Подгребая другим веслом, он поставил шлюпку вплотную к доскам.

Все было ясно без слов. Первым в лодку прыгнул Уилл, за ним двинулась Лира. Но тут лодочник поднял руку.

– Без него, – хриплым шепотом сказал он.

– Без кого?

– Без него. – Он протянул изжелта-серый палец, указывая прямо на Пантелеймона в облике горностая, и красно-коричневая шубка деймона немедленно превратилась в снежно-белую.

– Но он – это я! – воскликнула Лира.

– Если ты отправляешься, он должен остаться.

– Но мы не можем! Мы умрем!

– Разве не этого ты хочешь?

И тогда Лира впервые по-настоящему осознала, на что они решились. Деваться было некуда. Она стояла, дрожа, охваченная паникой, и так крепко прижимала к себе своего деймона, что тот заскулил от боли.

– А они… – беспомощно пробормотала она и осеклась: нечестно было сетовать на то, что троим ее спутникам не надо ни от чего отказываться.

Уилл тревожно смотрел на нее. Она обвела взглядом озеро, пристань, грязную тропинку, стоячие лужи, мертвые и промокшие кусты… Ее Пан – как он сможет уцелеть здесь без нее? Он дрожал под ее рубашкой, на голой коже, его меху было необходимо ее тепло. Нет, это немыслимо! Она никогда не пойдет на такое!

– Он должен остаться здесь, если ты поедешь, – повторил лодочник.

Дама Салмакия дернула вожжи, и ее стрекоза перепорхнула с Лириного плеча на борт лодки. Тиалис присоединился к ней. Они что-то сказали лодочнику. Лира следила за ними, как приговоренный – за суетой в конце судебного зала, могущей означать, что явился вестник с помилованием.

Лодочник наклонился, прислушиваясь, затем покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Если она едет, он должен остаться.

– Но это несправедливо, – вмешался Уилл. – Нам ведь не надо оставлять здесь часть себя. Почему же Лира должна это сделать?

– Вы тоже это сделаете, – ответил лодочник. – Просто ей меньше повезло: она может видеть ту часть, которую должна покинуть, и говорить с ней. А вы почувствуете, что с вами случилось, только в пути, когда будет уже поздно. Но вам всем придется оставить здесь часть себя. Таким, как он, нет доступа в страну мертвых.