Йорек Бирнисон долго молчал и, отвернувшись, смотрел в темноту. Потом поднялся, подошел к выходу из пещеры и посмотрел на звезды: иные были знакомы ему, он видел их на севере, а иные были для него новы.

У него за спиной Лира поворачивала над огнем мясо, а Уилл осматривал свои раны – хорошо ли заживают. Тиалис и Салмакия молча сидели на своем карнизе. Потом Йорек вернулся.

– Ладно, сделаю это с одним условием, – сказал он. – Хотя чувствую, что это ошибка. У моего народа нет богов, нет духов и деймонов. Мы живем, умираем, и на этом – все. Людские дела не доставляют нам ничего, кроме неприятностей и огорчений. Но у нас есть язык, мы воюем и пользуемся оружием; может быть, мы должны занять чью-то сторону. И все-таки полное знание лучше полузнания. Лира, посмотри в свой прибор. Узнай, о чем просишь. Если будешь по-прежнему этого хотеть, я починю нож.

Лира сразу вынула алетиометр и придвинулась к костру, чтобы лучше видеть шкалу. Колеблющийся свет мешал ей, а может быть, дым ел глаза, и работа заняла больше времени, чем обычно. Наконец она заморгала, вздохнула и вышла из транса. Вид у нее был обескураженный.

– Никогда еще не было так запутано, – сказала она. – Он много чего сказал. Мне кажется, я поняла. Кажется, так. Сперва он сказал о равновесии. Он сказал, что нож может нести зло, а может – добро; но это все так ненадежно, такое тонкое равновесие, что малейшая мысль или желание могут все повернуть в одну сторону или в другую… И это касалось тебя, Уилл. Того, что ты захочешь или подумаешь, только он не сказал, какая мысль будет хорошей, а какая плохой.

Потом… он сказал: да. – Лира стрельнула глазами в сторону шпионов. – Он сказал, да, починить нож.

Йорек посмотрел на нее долгим взглядом, затем кивнул.

Тиалис и Салмакия спустились, чтобы наблюдать за работой вблизи, а Лира сказала:

– Тебе нужно больше дров, Йорек? Мы с Уиллом сходим и принесем.

Уилл понял, что она имеет в виду: вдали от шпионов можно поговорить. Йорек сказал:

– У тропы, под первой развилкой, растет смолистый кустарник. Притащите сколько сможете.

Лира вскочила сразу, Уилл вышел за ней.

Висела яркая луна, дорожку обозначали смазанные следы в снегу, холодный воздух обжигал. Оба были бодры, оживлены надеждой. Но не разговаривали, пока не отошли подальше от пещеры.

– Что он показал? – спросил Уилл.

– Кое-чего я не поняла и до сих пор не понимаю. Он сказал, нож может быть смертью для Пыли, а потом сказал, что он – единственное средство сохранить Пыль живой. Я не поняла, Уилл. Но опять сказал, что нож опасен, и все время это повторял. Он сказал, что если мы… ну, понимаешь… о чем я говорила…

– Если мы пойдем в страну мертвых…

– Да… если пойдем… он сказал, мы можем не вернуться, Уилл. Не останемся в живых.

Уилл ничего не ответил, и дальше они шли не так весело – искали кусты, о которых говорил Йорек, и молча думали о том, что их может ожидать впереди.

– Но идти надо, – сказал он, – верно?

– Не знаю.

– Нет, теперь мы знаем. Ты должна поговорить с Роджером, а я должен поговорить с отцом. Теперь мы обязаны.

– Мне страшно, – сказала она.

Он понимал, что она больше никому в этом не призналась бы.

– Он сказал, что будет, если мы не пойдем?

– Пустота. Ничего. Я не поняла этого. Но думаю, понять надо так, что, хоть это и опасно, мы должны попытаться выручить Роджера Только не так, как я выручала его из Больвангара; тогда я не понимала, что делаю, просто отправилась, и мне повезло. То есть мне помогали самые разные люди – цыгане, ведьмы. А там, куда мы пойдем, никакой помощи не будет. И я видела… Во сне видела… Это место… Оно было хуже Больвангара. Вот почему я боюсь.

– А я боюсь, – сказал Уилл через минуту, не глядя на нее, – я боюсь где-то застрять и никогда не увидеть маму.

И неизвестно почему вспомнилось: он маленький, это еще до всех ее неприятностей, и он болен. Всю ночь, наверное, мать сидела в темноте на его кровати, пела детские песенки, рассказывала сказки, и он знал, что, пока здесь звучит ее родной голос, ему ничего не грозит. Не может он ее бросить. Не может! Если надо, он будет ухаживать за ней всю жизнь.

И, словно догадавшись, о чем он думает, Лира растроганно сказала:

– Да, правильно, это было бы ужасно… Знаешь, про мою мать я никогда не понимала… я росла одна.

Не помню, чтобы кто-нибудь обнял меня или приласкал… сколько помню себя, всегда только мы с Паном… Не помню, чтобы миссис Лонсдейл так ко мне относилась, она была экономкой в Иордан-колледже, и ее только одно заботило: чтобы я была чистая, да еще манеры… А в пещере, Уилл, я правда почувствовала… это так странно – я знаю, она делала столько ужасного – а там я правда чувствовала, что она любит меня и заботится обо мне… Она, наверное, думала, что я умру, раз не могу проснуться… наверное, я заразилась какой-то болезнью, – но она все время за мной ухаживала. Помню, раз или два я просыпалась, и она обнимала меня… Я это помню, я не ошибаюсь… И я бы так себя вела, если бы у меня был ребенок.

Выходит, она не знала, почему все это время спала. Должен он сказать ей и разрушить эти воспоминания, пусть они и ложные? Нет, конечно, он не станет.

– Этот кустарник? – спросила Лира.

В ярком лунном свете был виден каждый лист. Уилл отломал ветку, и на пальцах остался смолистый сосновый запах.

– А маленьким шпионам ничего говорить не будем, – сказала она.

Они наломали по охапке веток и понесли в пещеру.