шустрого, быстрого вьюна-вертуна угря».

Ну чем не наша чудо-юдо рыба-кит, описанная в «Коньке-Горбунке».

Да какую сказку ни приводи в пример — хоть «Слоненка», хоть «Кошку, которая гуляла сама по себе», хоть про верблюдов горб, — в любой вы услышите тот самый «живой как жизнь» великий русский язык, которому учит нас и наших детей замечательный писатель Чуковский.

Борис Житков рассказывал про Елену Данько, что она ведьма. «Как ведьма?» — спрашивали его. «А так», — отвечал Житков и доказывал, что Данько способна заколдовать человека, когда тот переступает порог. Лишить его, например, мужской силы. «Но если ведьме сказать, что она ведьма, — добавлял Житков, — она уже с тобой ничего сделать не может. Я — сказал». — «И что она на это ответила?» — спрашивали Житкова, и тот отвечал: «Ничего, только странно на меня посмотрела». Такие вот мистические истории рассказывали про Елену Яковлевну Данько, детскую писательницу, артистку театра кукол у Е. С. Деммени, живописца по фарфору.

А вот еще одна история про нее, из самого начала блокады, и тоже почти мистическая. Рассказывает Евгений Шварц. «Однажды днем зашел я по какому-то делу в длинный сводчатый подвал бомбоубежища. Пыльные лампы, похожие на угольные, едва разгоняли темноту. И в полумраке беседовали тихо Ахматова и Данько, обе высокие, каждая по-своему внечеловеческие, Анна Андреевна — королева, Елена Яковлевна — алхимик. И возле них сидела черная кошка… Пустое бомбоубежище, день, и в креслах высокие черные женщины, а рядом черная кошка».

Самые главные книги Елены Данько, не считая ее пьес для театра кукол, это «Китайский секрет», «Деревянные актеры», повесть-сказка «Побежденный Карабас», продолжение «Золотого ключика», действие которой происходит в довоенном Ленинграде.

«Для того чтобы написать эту книгу, — рассказывала писательница о работе над „Китайским секретом“, — нужно было прочесть уйму книг на четырех языках — о монахах, о рыцарях, об алхимиках, о китайцах и русских царицах; нужно было порасспросить многих людей, нужно было автору самому многое видеть и поработать на фарфоровом заводе и побродить по Шлиссельбургскому тракту, отыскивая следы старины и думая о прошлых временах».

Умерла Елена Данько от голода во время ленинградской блокады.

3 января 1992 года мировое товарищество фанатов Дж. Р. Р. Толкина справляло 100-летний юбилей своего кумира. Питерское, тогда еще молодое издательство «Terra Fantastica», где я работал, решило в грязь лицом не ударить и достойно отпраздновать день рождения отца-основателя Средиземья. Вот тогда- то, в театре-студии «Время», руководимом композитором Виктором Резниковым, ныне тоже, увы, покойным, в первый раз я увидел и услышал «Трилистник» с маэстро Дюшей Романовым во главе. Они пели и играли тогда Дюшину «Музыку Средиземья» и вещи из телеспектакля по мотивам древних кельтских сказаний. А потом мы сидели за длинным деревянным столом и тянули пиво, настоящее, заводское, бочковое, а не то, которое наливали разъевшиеся за счет похмельного населения тети в пивных ларьках. Тот вечер я помню плохо, разговоров не помню вовсе, остались лишь впечатление праздника и музыка, звучащая во мне до сих пор.

Книга Дюши Романова художественна во многих смыслах. Художествен сам Дюшин рассказ о путешествиях с гитарой и флейтой по дорогам и по сценам страны. Больше всего путешествие это напоминает старый анекдот, воспроизведенный самим же Дюшей в одной из главок воспоминаний.

Забрел слон на болото и спрашивает у лягушек: «Ребята, как тут в Африку пройти?» А те ему отвечают: «Где Африка, мы не знаем, но по башке тебе на всякий случай дадим».

Художественны рассказы друзей о Дюше и его музыке. И оформление книги, чему, конечно же, поспособствовали митьки — Флоренский, Андрей Филиппов, матрос Михаил Сапего с его афишами квартирных концертов Дюши, воспроизведенными на форзаце книги.

Самую главную фразу о Дюше Романове в книге произносит Аня Черниговская: «Желание посодействовать и помочь… был его способ общения с миром».

Думаю, что лучше о человеке не скажешь.

Когда случайно встречаются два незнакомых человека и вдруг выясняется, что росли они на соседних улицах, учились в одной школе, играли в одни и те же игры и одинаково боялись злостного хулигана Мухина, терроризировавшего местное дворовое население возрастом до 12 лет, то эти люди начинают смотреть друг на друга совсем иными глазами. Они уже не просто двое встретившихся случайно людей, они — члены некоего священного братства, отношения их скреплены обоюдозначимым прошлым, память для них как некий ковчег завета, в равной мере хранимый и почитаемый.

То же самое и первые книги. Они — точка сближения незнакомых прежде людей, место встречи их во времени и пространстве. Даже больше: книга, прочитанная в детстве, как духовный аккумулятор, способна питать человека энергией многие годы и поддерживать его в тяжелое время.

Наверно, следующее мое утверждение — ересь и чистый идеализм, но лично я не могу поверить, что люди, одинаково любившие в детстве «Трех мушкетеров» и книги братьев Стругацких, способны уничтожать друг друга на какой-нибудь из нынешних бесконечных войн. Я знаю, так полагать — глупо. Примеров, перечеркивающих подобное мое положение, в истории отыщется не один десяток.

И тем не менее я считаю так.

Переимчивость Княжнина стала притчей во языцех в русской критике о русской литературе. Толчок этот дал Пушкин со своим припечатывающим на веки «И переимчивый Княжнин» в первой главе «Онегина». Но кто в литературе не переимчив? Кто не пользуется чужими находками? Сам Александр Сергеевич брал вечные сюжеты — к примеру, о Дон Жуане, — и так поэтически великолепно их разрабатывал, что произведение приобретало новые цвета и оттенки, которых не было у его предшественников.

Что же Княжнин? Он всего лишь перенял французский вольнолюбивый дух, реявший над тогдашней Европой, предвестник близящейся революции. И привил его на российской почве. Чем вызвал в результате монарший гнев и последовавшие за ним гонения. Но гонения, к счастью автора, — уже за смертной чертой. Напечатанный «Вадим Новгородский» попал в руки императрицы Екатерины спустя два года после смерти самого сочинителя. Судили не автора, а его сочинение. И присудили к сожжению на костре. По-моему, это высшее счастье писателя — когда его сочинения приговаривают к столь инквизиторской высшей мере. Любой нынешний писатель-пиарщик за такой пиар не то что палец под нож подставит — отдаст руку на отсечение.

Но, кроме политической стороны, следует отдать дань и поэтической стороне таланта Якова Княжнина. Он брал зрителя и читателя не одной политикой и патетикой. Все-таки у Пушкина отмечена не только княжнинская переимчивость. Да и в контексте с театральным «волшебным краем» и замечательным