СССР. Азербайджан. Баку. Улица Саратовца Ефимова, д. 7. Для О. П. Шильцовой. Декабрь, 1926: «…К вашей нью-йоркской компании прибавился Боря Григорьев — один из тех трех моих братьев-друзей (т. е. ты, Григорьев, Бурлюк), кот. я люблю. Больше этих трех у меня нет никого на свете. И все вы трое в Нью- Йорке. Неужели не стыдно вам, что меня нет среди вас… В сущности дело мое только за деньгами, чтобы выехать, по крайней мере, с 750 дол. Жену я оставлю в Париже, а сам в Нью-Йорк ахну до лета… Мне лишь бы доехать, а там — моя голова сделает свое дело: буду стихи и лекции читать, на гармошке играть, фокусы показывать, пьесы ставить, на голове ходить, шпаги глотать. Найду что-нибудь подходящее. С Фордом, например, аэропланы буду заворачивать…»
Сухум, Курортная, 11, дом быв. Соколовой. 10 мая 1927: «Черта ли толку в загранице в общем, когда здесь ты — дома, в тропическом гнезде. Кстати, ведь здоровье живет тут… Вспомни. Очнись. Плюнь на заграницу, пока в силах. Безумие — жить там долго. Все там глупеют, одурманиваются, отстают от мысли, делаются душевно-нездоровыми, бессердечными. Все это относится, конечно, к русским. Я понимаю, что поехать на некоторое время на Запад даже необходимо, но жить там долго — не разумно, не здорово. Пусть у нас есть много недостатков, но все же мы — дома и делаем прочно свои великие и малые дела общего строительства…»
Отказываюсь комментировать эти кусочки писем. По-моему, и так понятны мотивы моей цитации. А чтобы поставить точку, дам еще один небольшой отрывок из письма 1935 года, одного из последних писем Каменского к Евреинову.
Пермь, Набережная, 7, кв. Пьянковой. 1935: «О куреве. Я ведь не знал, что ты настолько бедный, что для посылки сигаретной тебе оказывается нужна специальная денежная получка сначала. Ну, раз так — никаких мне сигарет не надо. Жил и проживу без них, а для меня тратиться нет смысла и резона. Ведь сигареты — лишь баловство, как и вся моя просьба о посылке. Я ведь живу так чудесно в общем, что никакой нужды ни в чем не знаю. В торгсинах наших имеются шикарные сигареты, да только нет у меня валюты. Ну и наплевать! Разве сухумский табак плох? Ужо буду в Сухуме — запасусь…»
Карамзин Н.
Почти весь XIX век, особенно его середина, прошел в спорах о Николае Карамзине — был ли он реформатором русского литературного языка или же таковым не был. Пик споров пришелся на юбилейный 1866 год, когда отмечался столетний юбилей классика. Орест Миллер с профессорской кафедры ругал почем зря писателя, подыгрывая себе на маленькой демократической скрипочке и тем самым доводя российское прогрессивное студенчество до экстаза.
Вот что пишет по этому поводу А. Никитенко, известный литературный деятель, критик, цензор, академик литературы:
Что вы говорите о прозе Карамзина, Жуковского, Пушкина? Нам теперь нужна немножко хмельная и очень растрепанная и косматая проза, откуда бы, как из собачьего зева, лился лай на все нравственно благородное, на все прекрасное и на всякую логическую, правдивую мысль.
Кто-то называл Карамзина подражателем, считая, что все свои новые литературные формы тот заимствовал у англичан и французов. Другие, как, например, Грот, доказывали с томом карамзинских сочинений в руках, что «Карамзин, движимый желанием, свойственным таланту, излагать мысли свои изящно… не мог довольствоваться тяжелыми оборотами тогдашней нашей литературной речи и принял за образец легкую и живую конструкцию русской разговорной речи».
Для нас с вами, современных читателей, эти споры не более чем история. Да, Карамзин не очень-то современен, излишне прекраснодушен, сентиментален, может быть — узок в своем стремлении облагородить жизнь и людей. Да, литература пошла дальше Карамзина, дала Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые глядели на жизнь уже тревожными, задумчивыми глазами.
Но, возможно, нам этого-то сейчас и не хватает — искренней, душевной сентиментальности, которая живет в наивной прозе Карамзина.
«Ким» Р. Киплинга
Лучший роман Киплинга и, пожалуй, один из лучших в литературе XX века.
Мне этот роман особенно близок. Объясню почему. Когда вышла моя книжка «Бегство в Египет», в опубликованной на нее рецензии в «Независимой газете» говорилось так: «Как-то Петр Вайль и Александр Генис рассказали, что их дети отказывались читать традиционные для советского воспитания книги, где „богатые обязательно плохие, а бедные — хорошие“. Наверняка и капитан Жуков из повести Етоева больше придется по душе не детям, а государственной программе — „положительный образ стража порядка в современной литературе“».
Примерно так же в свое время говорили и о романе Киплинга. Вот некоторые из характеристик романа: «Идеализация шпиона и „великой игры“ тайной разведки — один из главных моментов в творчестве Киплинга. Подлинные, до конца положительные герои Киплинга — организаторы полицейского и политического шпионажа», «Идеализация шпиона, завершившаяся „гениальной“ идеей переключить в образе Кима всю юношескую романтику приключений в небывалую романтику шпионажа, — едва ли не самое яркое проявление основной черты раннего Киплинга» и т. д.
Получается, что если ты, скажем, Эдгар Уоллес или какой-нибудь Лев Овалов, создатель «майора Пронина», то никто тебе и слова не скажет в виду твоей явной серости в плане литературном. А если ты написал вещь сильную и языком необычным, ярким, то ты уже развратитель душ и достоин клейма предателя.
Лично я терпеть не могу политического подхода к литературе. Анатолий Рыбаков написал «Детей Арбата», а ему стали тыкать в лицо, мол, ты, развративший наших детей «Кортиком» и «Бронзовой птицей», книгами, пропагандирующими доносительство и прославляющими машину государственного террора, пытаешься теперь, сволочь, отмыться…
Вся такая критика от лукавого. Ни «Кортик», ни, тем более, «Ким» ни доносительства, ни террора не пропагандируют Они дают нам образцы хорошей и очень хорошей прозы, и каждый волен в ней видеть то, что позволяет ему разглядеть его читательский глаз. А в очках ли этот глаз или нет и какого цвета эти очки, это уж дело сугубо личное.
«Кипарисовый ларец» И. Анненского
Берешь из этого сборника практически любое стихотворение и видишь ниточки, тянущиеся от Анненского к поэзии последующих десятилетий.
Здесь, в этом «А у печки-то никто нас не видал» прячется будущий Мандельштам. А в надломленном голосе скрипки из стихотворения «Смычок и струны» слышится звук другой, гумилевской, скрипки — мучительный, завораживающий, которому поддашься, и он уведет тебя в такую опасную глубину, из которой выход один — смерть («Милый мальчик, ты так весел…»).
Листаем дальше. «То было на Валлен-Коски». Анна Андреевна, вот вы где, с разбухшей куклой в руках.
Анненский был учителем. Учителем не в том смысле, что он учил поэтов, как правильно обращаться с рифмой. И не в хлебниковском, экспериментальном плане, когда в поэтической лаборатории гения создаются новые формы, ритмы, слова, приемы и проч., а поэты менее одаренные черпают из этой бездонной чаши, благо не было заявок на эсклюзив. Анненский учил своими стихами, как внутреннюю
