— Я не могу! — она помотала головой. — Я не могу сделать то, чего он от меня хочет!

Коженников снял очки. Он так редко это делал, что Сашка забыла, как выглядят его глаза — карие, обыкновенные, даже заурядные. С нормальными зрачками.

— Я однажды сказал, что никогда не потребую от тебя невозможного. И это правда. Но вспомни: все, что ты когда-либо для меня делала, было построено на преодолении — небольшом шаге за внутреннюю черту. Это было трудно. Но это было возможно, Саша. Возможно и теперь.

Сашка безнадежно покачала головой.

— Вспомни Костю, как он сдавал зимнюю сессию, — все так же тихо сказал Коженников. — Вспомни, он ведь отчаялся и опустил руки. Мог умереть и погубить многих. В то время как совершенно реально — возможно! — было сдать зачет и спастись. Выход был, и ты это доказала… Мне очень жаль, что Костя не в состоянии отплатить тебе за ту услугу. Он не поможет тебе сейчас — у него не хватит… впрочем, не важно.

— Скажите, — проговорила Сашка через силу. — Костина бабушка… Она ведь вам родственница? Вы ее знали? И как вы ее убили, скажите, пожалуйста? Сами? С чьей-то помощью?

Выражение глаз Коженникова не изменилось.

— С чего ты взяла, что я ее убил? Она была очень больна и почти не вставала. Средняя продолжительность жизни, Саша, достигает у нас шестидесяти семи лет. А семьдесят шесть — это счастливый случай.

— А если бы Костя сдал зачет?

— Люди смертны. Все.

Из подворотни вынырнул кот, светло-рыжий, почти розовый. Голуби одновременно ударили крыльями и поднялись, описали полукруг над улицей Сакко и Ванцетти и пропали за черепичными крышами.

— Мне очень жаль, что у вас с Костей все так плохо получилось, — сказал Коженников.

Сашка отвернулась. Разговор был окончен, Коженников мог что-то еще говорить, а мог молчать, но это не имело значения. Никакого.

— Послушай, — Коженников снова надел очки, поправил дужку указательным пальцем. — Мне кажется, я знаю, как тебе помочь.

— Как?!

— Прорвись за невозможное. Просто механически. Укради кошелек на базаре. Разбей окно голой рукой. Сделай что-нибудь такое, что кажется тебе невероятным. Это расшатает твою бетонную стабильность и поможет вырваться на новый уровень. Понимаешь?

— Вряд ли, — сказала Сашка.

Коженников сел за руль молочно-белого «Ниссана», махнул Сашке рукой и уехал. Она осталась стоять посреди улицы, глядя, как розовый кот лакает осеннюю воду из лужи. Миг — кот в ее глазах сделался изумрудным, а вода — карминово-красной; Сашка потерла лицо кулаками.

До базара было десять минут неспешного шага. Украсть кошелек?

Витрина хлебного магазина очень удобно располагалась на уровне Сашкиной груди. Ударить рукой? Что, что такого сделать, чтобы «переступить черту», перестать быть собой?!

А может быть, купить билет и уехать из Торпы. Навсегда.

Она побрела куда глаза глядят — но не к базару, а дальше от центра. Снова прошла мимо института; из полуподвальной кофейни выбрались, пошатываясь, две первокурсницы. Обе были пьяны вдребезги; держась друг за друга, они пересекли мостовую и скрылись в переулке. А что себе думают их родители, подумала Сашка. Неужели никто не интересуется судьбой детей, уехавших из дома на учебу в чужой город?

А что думает моя мама?

Мама думает о новом, еще не родившемся ребенке. О существе, чье право на жизнь еще не утверждено окончательно. Конечно, в наше время и медицина и все такое, люди рожают и после сорока…

Сашка споткнулась и угодила ногой в лужу. Потопала кроссовкой, отряхивая воду, вспомнила, что под кроватью, в коробке, лежат осенние ботинки. Она привезла их с каникул — купили вместе с мамой на какой-то распродаже, хорошая, добротная обувь…

Ей захотелось к маме. Захотелось так сильно, что слезы выступили на глазах. Она была выброшена, изгнана, принудительно изъята из нормального мира, где рядом мама, где можно обнять ее в любую минуту, где можно открыть ей дверь, когда она приходит с работы. Нормальный человеческий мир…

Вполне может быть, что все родители всех студентов Института как раз сейчас решают важнейшие в жизни проблемы. Кто-то разводится. Кто-то борется с тяжелой болезнью. Кто-то судится, кто-то собирается рожать. И всем им удобнее думать, что подросшие дети получают образование в приличном, хотя и провинциальном ВУЗе. И никто не знает, что успех их начинаний, здоровье и сама жизнь зависят от успеваемости забытых, заброшенных в Торпу детей. Замкнутый круг…

Сашка сама не заметила, как прошла Сакко и Ванцетти до конца и по другой улочке, с виду деревенской, вышла на берег. По реке плыли желтые и бурые листья; некоторые распластались на поверхности, слившись с собственным отражением. Другие выгибались парусами, будто пытаясь улететь. В траве бродили чьи-то куры. И бревно, на котором когда-то сидели Сашка и Костя, на котором Сашка провела новогоднюю ночь, — это самое бревно было на месте.

Сашка уселась и вытянула ноги.

Прошло пять минут, и десять, и полчаса. Сашка пропускала теперь уже и вторую пару — английский; листья продолжали плыть по реке, бесконечный, торжественный, медленный караван. Глядя на черную зеркальную воду, Сашка впервые за последние два года — впервые в жизни, если честно — всерьез подумала о том, что, может быть, есть смысл нырнуть в эту черноту с деревянного мостика, пересекавшего реку в ста метрах выше по течению. Прыгнуть, поднять брызги, разбить зеркало вместе с отраженным в нем небом.

Она встала, все еще раздумывая. Здесь глубоко? Или по пояс? С другой стороны, тонут же люди в ваннах, для самоубийства никак не предназначенных…

Оставляя следы на мокром песке, она подошла к самому берегу. Трава на южном склоне холма была зеленая, почти как летом, и кое-где из нее поднимались одичавшие астры. Сашка двинулась вдоль берега, обходя болотистые места, глядя то на воду, то на цветы на склоне. Впереди желто-салатной шторкой висели ивовые ветки; вчера, когда она учила параграф для Портнова, у нее в голове прозвучала фраза про ивовые заросли, и она пыталась вспомнить эту фразу, когда услышала всплеск, сразу за ним крик — и еще один громкий всплеск.

Не Сашке первой пришла в головы мысль прыгнуть с мостика. Кто-то более смелый — или более глупый — проделал это только что, и теперь вода несла по стремнине двух человек.

Сашка разинула рот.

Двое барахтались, один кричал. Другой подбирался к нему, загребая воду широкими гребками. Обоих течением пронесло мимо Сашки, и она, наконец-то опомнившись, кинулась следом — вдоль берега. Продралась сквозь ивовые ветки, вылетела на песчаный пляж в форме подковы. Река в этом месте чуть меняла направление, противоположный берег был довольно высокий, в нем темнели стрижиные гнезда. Под кручей ходили водовороты, и туда, в омут, несло угодивших в реку людей. Один все еще что-то кричал, захлебывался, кашлял и кричал снова.

Сашка в панике огляделась — пляж был пуст. Метрах в тридцати тянулся вдоль берега бетонный забор, размалеванный граффити.

— Помогите! — крикнула Сашка, хотя было совершенно ясно, что помощи ждать неоткуда.

В панике она зачем-то сбросила кроссовки. Мокрый песок оказался холодным, как лед, и таким же твердым. Сашка подскочила к воде, в ужасе глядя на тонущих и прекрасно понимая, что не сможет спасти ни одного: куда там, ее саму под воду утащат…

Крик оборвался. Кажется, один из тонущих что-то сделал с другим: придушил? Притопил?! Судорожное барахтанье сменилось размеренными гребками: теперь один плыл к берегу, волоча другого.

Сашке казалось, что он плывет очень долго. Течением обоих сносило все ниже, туда, где берега были болотистые и топкие, где выбраться было невозможно. Пловец перевернулся на спину и изо всех сил