— Здравствуйте, — сказала Сашка после секундной заминки. — Как у вас дела? Мама может подойти?
— Мама передавала тебе привет, — сказал Валентин как-то очень бодро и весело, слишком весело, как показалось Сашке. — Она в больнице, на сохранении. Можно было и дома оставаться, но знаешь, так надежнее. Отличный врач, удобная палата, хорошие условия… И благоприятные прогнозы, знаешь, по всей видимости, у тебя намечается брат!
Он говорил легко, без пауз, без видимого напряжения. Сашка опустила плечи:
— А когда она будет дома?
— Пока неизвестно. Лучше перестраховаться, понимаешь? Тут такое дело… Я собираюсь ей купить мобильник, тогда ты сможешь ей звонить прямо в палату!
— Ага, — сказала Сашка.
— А что у тебя? Как дела? Как учеба?
— Отлично, — Сашка потерла пальцем полированную полочку для телефонного аппарата. — Ну, я пойду… Маме большой привет.
На крыльце почты стоял Костя. Сашка остановилась. В последние недели они не то чтобы избегали друг друга; они держались, как знакомые, но совершенно чужие люди. Здоровались без лишних слов.
— Привет, — сказала Сашка.
— Привет, — за лето Костя изменился, его подростковая худоба сменилась уверенной жилистостью взрослого мужчины. Он загорел. Лицо обветрилось. Еще первого сентября он, Сашка помнила, чуть заикался и припадал на правую ногу, но теперь последствия Портновского «этапа» окончательно сгладились: Костя, восстановившись из обломков, снова стал самим собой.
Или почти самим собой, печально подумала Сашка. Как все мы.
— Ты звонила домой? — спросил Костя, внезапно нарушая регламент установившихся между ними отношений.
— Да, — сказала Сашка. — А что?
— Ну и как там?
— Мама собирается рожать, — призналась Сашка неожиданно для себя. — От нового мужа.
— Вот как, — пробормотал Костя.
— Да вот так, — Сашка заставила себя распрямить спину. — Будь здоров.
— Погоди, — сказал Костя ей в спину. — Пять минут у тебя есть?
— Пять, но не больше.
— Но и не меньше? — Костя нервно улыбнулся.
Они отошли к серой парковой скамейке, живописно усыпанной желтыми листьями. Сашка мигнула; ей на мгновение показалось, что скамейка фиолетовая, а листья синие. В последние дни она научилась менять цвета окружающего мира — вернее, восприятие этих цветов — по своему собственному желанию, и развлекалась на скучных лекциях по праву, мысленно изменяя цвет лица преподавательницы, цвет ее волос, кофточки и платочка в кармане.
— Сашка, — сказал Костя, — у меня к тебе разговор.
— Я заметила.
— Я тебя люблю, — сказал Костя.
— Что?!
— Я люблю тебя, — он пожал плечами, будто извиняясь. — Прости меня, идиота, я тебя люблю, выходи за меня замуж.
Листья стали зелеными, а скамейка — ярко-оранжевой. Сашка мигнула.
— А я тебя не люблю, — сказала Сашка. — И прощать не собираюсь. Если тебе надо регулярно трахаться, а денег на проститутку нет — женись на Женьке. Она с удовольствием.
Костя побледнел. Сашка увидела, как перекатились желваки на его щеках. Его загар, секунду назад бронзовый, сделался желтым, почти как лимон.
— Удачи, — сказала Сашка, и ее голос дрогнул. Она сама не знала, почему сказала то, что сказала, именно в такой форме. Но слово — не воробей. Сашка повернулась и, все ускоряя шаг, пошла по улице Сакко и Ванцетти по направлению к институту.
Откуда он взялся?! Почему явился к ней именно сейчас, когда над ней висит, как призрак гильотины, сессия? Когда мама лежит на сохранении, а Валентин нарочито бодрым голосом рассуждает, как все будет хорошо? Летом она не думала о Косте… Вернее, думала только тогда, когда видела его перед собой — такого же солового и отрешенного, как она, Сашка. Тогда ей было не до Кости, она превратилась в лужицу растопленного воска, видела небо насквозь, но не могла пройти в обыкновенную дверь. А первого сентября он сел рядом с Женей, и Сашка решила, что это знак судьбы, и думать в этом направлении дальше нежелательно.
Зачем она ввернула ему о каких-то проститутках?
А зачем он спал с Женей в новогоднюю ночь, даже, между прочим, не поссорившись с Сашкой? Вот если бы они поссорились, орали друг на друга, хлопали дверью на весь институт… Тогда было бы понятно. Сашка, конечно, все равно не простила бы. А может, и простила, потому что ссора — это все-таки одно, а вот так, просто взять и напиться, и прыгнуть в чужую постель…
У порога института тесной группкой стояли третьекурсники. Захар обернулся, махнул Сашке рукой:
— Привет, молодая здоровая смена! Как дела?
— Пока не родила, — в тон ему отозвалась Сашка и удивилась себе: у кого в общаге она подхватила эту пошлую присказку?
Но третьекурсники разом заржали, будто услышав удачную шутку.
Наступил октябрь.
Сашка сидела в четырнадцатой аудитории, а напротив сидел Стерх, и они молчали вот уже пятнадцать минут. У Сашки пересохли губы; все слова, которые она могла сказать — «Я стараюсь», «Я честно работаю», — «У меня не выходит», — «Я не могу», — все эти слова были уже много раз сказаны. Стерх, грустный, осунувшийся, чаще обычного поводил плечами, как будто горб за спиной очень мешал ему.
За окном лил дождь. Шелестела вода в трубе. В чуть раскрытую форточку влетали крохотные капли.
— Как ваши успехи в классе специальности? Олег Борисович, кажется, вами доволен…
В последние недели Сашкиным прибежищем стали, как ни странно, Портновские упражнения. Головоломные, иногда почти калечащие, они
— Вы работали вчера?
— Нет.
— А позавчера?
— Николай Валерьевич, я не могу!
Горбун тяжело покачал головой:
— Плохо дело, Александра. Я терпеть не могу кому-то угрожать, кого-то ругать… Кого-то наказывать… Но сейчас вы себе — самый страшный враг. Только вы, больше никто. Идите, подумайте о своей судьбе… О зачете. Об экзамене, до которого осталось чуть больше года. И о том, как отнесется к вашему «не могу» ваш куратор… Как только у вас появится охота заниматься — дайте знать. Я готов проводить с вами дополнительные занятия. Я буду помогать вам, чем только смогу. Но вы — вы сами — должны переступить в себе черту. Должны решиться.
Денис Мясковский ждал своей очереди на индивидуальные к Портнову, ел чипсы из пакетика. Сашка уселась рядом с ним на подоконник.
— Деня, у меня к тебе серьезный вопрос.
— Давай.
