произвести опознание еще раз.

Вот тут несчастный часовой, что называется, выпал в осадок. Перед ним стройными рядами стояли восемьдесят мужиков примерно одинаковой шкафообразной комплекции, одетых в дорогие кожаные куртки на меху и шапки из соболя или норки. И у всех до единого «выраженье на лице» – как бы это помягче выразиться… в общем, даже отдаленно не подпадало под определение «симпатичное»!

Велев «быкам» разъезжаться, Вовец отпустил и часового – это был не свидетель. Предстояла нудная и малоперспективная оперативная работа. За трое суток Центральная группировка перевернула город и окрестности вверх дном, причем на сопредельных территориях никто не возмущался, все были в курсе, отчего такая кутерьма.

Между делом испортили матценностей не на одну штуку баксов, запытали до летального исхода пятерых подозрительных типов, пристрелили под горячую руку троих нервных и натворили еще кучу безобразий – все не перечислить. Результат был нулевой. Вишневых «99» в городе и окрестностях имелось несколько сотен, каждую из них кто угодно мог позаимствовать на время и снять номера, а любая троица в кожанках, дорогих шапках и со зверскими физиономиями вполне могла оказаться искомой: примерно четверть мужского населения Ложбинска в возрасте от 20 до 40 лет…

Когда до исхода отпущенных «братвой» трех суток осталось четыре часа, Вовец принял ванну, чисто побрился, облачился в свой любимый костюм и, положив перед собой на стол старенький «ТТ», который он предпочитал разным зарубежным штучкам-дрючкам, начал диктовать специально привезенному для такого случая нотариусу завещание. Сей документ получился очень коротким (снова цитирую дословно): «…Все, что принадлежит мне, оставляю своей дочери – Алене Алексеевне Анисимовой. Своей братве завещаю: кто мою дочь обидит – яйца оторвать и заставить паскуду сожрать в сыром виде. Детям от второго и третьего браков ничего не давать, потому как они получились дегенератами… Все – я сказал!»

В этот момент бригадиру доложили, что приперся какой-то чмошный головастик по фамилии Пульман и желает его немедленно видеть. Закончив диктовать завещание, Вовец внимательно его прочел, поставил закорючку и, выпроводив нотариуса, велел впустить этого… ну, как его там, блин. Пульмана, что ли.

Допущенный Пульман вошел нагло, без спроса расположился на диване и, сняв шапку, принялся промакивать платком вспотевшую плешь – упрел, сволочь, в прихожей.

– В общем-то я догадываюсь, зачем ты приперся, головастик. Опять будешь донимать меня своими дебильными заскоками, – задумчиво глядя на блестящую плешь своего визави, молвил бригадир. – Только ты опоздал, придурок несчастный, прикалываться более не придется… Я вот зачем велел тебя впустить –  узнать хотел кое-что. Ты же, кажется, в дурдоме работаешь?

– Ну да, в психиатрической клинике, – поправил Пульман и спросил участливо:

– А почему такой замогильный тон? Пистолет на столе, костюм, бритый весь из себя… Вы что, сударь, стреляться собрались?

– А это не твое собачье дело, мудель недоразвитый, – печально ответствовал бригадир и скорбно вздохнул. – Ты мне вот что скажи… Психи, они же, говорят, другие измерения видят или слышат –  космические голоса какие-то, фантомы… А?

– Ну-ну, – поощрительно буркнул Пульман. – Может, и так: видят, слышат… Живут, одним словом, в другом мире, отличном от нашего, нормального… А что?

– Так вот, – продолжил бригадир, – как ты думаешь, есть другая жизнь? Ну – когда тело уже ласты сдвинуло, душа или какая там другая субстанция того… она остается, или как?

– А-а-а! Вон оно что… – Адольф Мирзоевич ядовито осклабился и хихикнул:

– На духовное нас потянуло, видишь ли… Вечностью запахло! Ну-ну…

Он встал, снял все так же без спроса дубленку, бросил ее на диван и некоторое время расхаживал перед письменным столом, за которым расположился внимательно наблюдавший за его движениями бригадир. Впервые в жизни Адольф Мирзоевич почувствовал себя значимым и мудрым – величиной вселенского масштаба, что ли…

– Как бы это тебе попроще… эмм… В общем, то, что психи в своих снах или иллюзиях видят и слышат –  всякие там голоса, знамения, видения якобы потусторонних миров, – все это не что иное, как отображение. Ферштейн?

Отображение реально существующего, нормального мира в их помраченном, исковерканном сознании. Не более того, батенька, не более… Поместить такого мессию в барокамеру, выключить в комнате свет – и спустя некоторое количество времени от его видений не останется и следа. Если только этот мессия не отдаст концы от обширного инфаркта. То есть в любом случае имеет место поступление какой-либо информации извне. Ну и, как следствие, получается либо моментальная, либо смещенная по фазе реакция идиотского сознания на данный раздражитель. В некоторых случаях она выражена в самых изощренных и непредсказуемых формах – отсюда и видения, знамения разные. Вот… – Психотерапевт развел руками и покачал головой, одарив Вовца отвратительной улыбкой.

– Значит, нет другой жизни? – грустно констатировал бригадир, легонько пристукнув по столу мощной ладонью. – А я почему-то полагал, что есть… Тогда бы не жалко и умирать… А вот… Вот пишут кое-где, болтают там, туда-сюда: жизнь после жизни, тоннель какой-то, шарик по тоннелю, голос в конце… А?

– Ну-у-у, дорогой ты мой! Слушай побольше всякую дрянь! – весело воскликнул Пульман и опять вольготно развалился на диване напротив письменного стола. – Это кто рассказывает-то? Кто пишет? Те, кто испытал клиническую смерть, – не спорю, нестандартное для организма состояние. Все элементарно объясняется, без всякой мистики: это просто реакция организма на превышение болевого порога или на другой насильственно привнесенный фактор… эмм… ну, допустим, фактор травматического характера. Я, кстати, тоже, было дело… эмм… – Тут Пульман на секунду замялся, спохватившись, что чуть было не сболтнул лишнего.

– Что «тоже»? – моментально вскинулся Вовец, и глаза его загорелись странной надеждой. – С тобой что – что-то такое… А?!

– Да нет, что ты! – торопливо поправился Пульман. – Что ты…

Просто я раньше тоже верил во все эти кудеси – пока не убедился на практике в обратном… Да, кстати! Вот эти самые рассказчики – они же все остались в живых. Угу – в живых. Побывали, так сказать, на пороге – и только. За порогом никто еще не был. Никто ведь не вернулся с того света после того, как мозг его умер, а тело истлело, и не поведал нам: что там и как на самом деле! Или тебе известны такие примеры?

– Ну а это… реинкарнация? – не сдавался Вовец. – Переселение душ и так далее? Ощущение, что такое с тобой уже когда-то было – хотя никогда быть не могло… Ведь целая религия на этом деле строится!

– Да чушь собачья! Коленный рефлекс, дежа вю! – Пульман легко взмахнул руками, моментом отмежевавшись от разнообразных пробуддистских концепций. – Это все сами людишки придумали, чтобы хоть как-то противостоять страху смерти. Ведь умирать-то страшно – ага?! Страшно, еще как страшно! Вот посмотри: ведь и свинья, и гусь, да любой таракан – все хотят жить, чего-то жрать и размножаться –  помереть никто не желает. Матерью-природой так заложено.

Отсюда и концепции всякие… Бред все! Сознание живо, пока здравствует тело, – это аксиома. Остановились процессы в клетках, и все – хана, извиняюсь за выражение. Просто все! Никаких высших разумов и астральных субстанций…

– Значит, нет ничего такого? – переспросил внимательно слушавший бригадир.

– Ага – нет, – охотно подтвердил Пульман. – Совсем нет. Труп – куча дерьма – потом одни кости. Потом и они истлеют, – А как же… Как же вечные истины?! – не на шутку разволновался Вовец. – Ну, те, что из поколения в поколение? Вон – Пушкин, например? Давно ведь истлел, а до сих пор дух его с нами! До сих пор: «…я помню чудное мгновенье, передо мной…» А?!

– Оух-ха-ха-ха!!! бх-ха-ха-хррр… – Пульман расхохотался так, что даже всхрапнул на вдохе – до того рассмешил его витийствующий перед заготовленным «ТТ» бригадир. Расхохотался и поперхнулся, побагровел, бедолага.

– Чего это ты, а? Приступ, что ли? – поинтересовался Вовец недовольно – вдруг придется возиться с этим придурком.

– Да нет, милейший. – Доктор вытер слезы и покачал головой. – Какой, в задницу, приступ… Смешно просто. Вот ты – достаточно поживший, многое повидавший тип, бандит, угробивший, наверное, не один десяток людишек…

А такую чушь порешь – как пионер сталинской поры… Ммм-да. Пушкин жив в нашем сознании только