вольноотпущенники всех мастей, актеры, танцовщицы, проститутки и даже гладиаторы. Утомительно их перечислив и каждому слою дав характеристику привлекая для этого цитаты из философов и декламируя стихи различных поэтов, Касцеллий, наконец, одной фразой заключил: дескать, ясно, что подлый заговор, раз так много самого разного народа собралось и объединилось. И тут же принялся осуждать и проклинать многочисленные святотатства, произошедшие в Риме со времен Ганнибала. То есть именно с этих давних времен начал, а когда добрался до Юлия Цезаря его, кроме председателя и защитника, уже никто не слушал.

Правду говоря, с самого начала его слушали, что называется, одним ухом, а другое ухо подставив соседу, с которым шепотом обсуждали содержание Августова письма: осуждение Юлии, попытку Антония покончить с собой, самоубийство Фебы, отсутствие Гракха — тут множество было вещей намного более интересных, чем история применения закона об оскорблении величия. Когда шепот перерос в гул и председатель сделал сенаторам замечание, те приумолкли. Но скоро о послании Цезаря стало известно столпившемуся на форуме народу: в открытую дверь ворвался уже не гул, а ропот, рокот, целая буря тысячи людских восклицаний, удивленных, испуганных, одобрительных, гневных. Председатель велел затворить двери в курию. И теперь уже не одним ухом, а в пол-уха сенаторы слушали Касцеллия, так как хотя бы пол- уха надо было оставить для замечаний и вопросов соседа, а другое ухо целиком заполнилось шумом за стеной, который вдвое возрос после того, как двери закрыли.

Когда же Касцеллий, живописуя религиозные святотатства, добрался до диктатуры Юлия Цезаря, сенаторы, несмотря на сердитые замечания председателя, чуть ли не в полный голос стали обсуждать друг с другом интересующие их вопросы. И замолчали лишь тогда, когда Публий Касцеллий громко воскликнул:

«Я требую!»

Именно на этих словах все затихли.

«Я требую смертной казни для главных заговорщиков! И изгнания для всех оскорбивших величие римского народа! Какую казнь применить? Куда и кого изгнать? Вот это я предлагаю обсудить, отцы- сенаторы» — так закончил Касцеллий.

«Обсудим, — пообещал председатель. — Но сначала пусть выступит перед нами защитник».

Защитником был Атей Капитон. Ты помнишь этого человека? Правильно, когда-то он был соучеником Вардия и Феникса. Два года назад Август сделал его курульным эдилом и ввел в сенат — оказал высокое доверие.

Капитон сам вызвался защищать обвиняемых, и никто у него эту роль не оспаривал — желающих, понятное дело, не было.

Прежде чем начать свое выступление, Капитон попросил у председателя, чтобы тот приказал открыть двери на площадь.

«Но мы тогда тебя не услышим», — удивился консул.

«Наоборот, они успокоятся», — возразил Атей.

И точно: едва двери снова отворили, гомон голосов, будто волна, откатился от ступеней к дальним портикам, а навстречу этой волне двинулась другая волна — напряженного ожидания и тишины, которая и в Юлиеву курию вплеснулась и растеклась по рядам сенаторов.

Защитник заговорил. Речь его была краткой, простой и достаточно громкой, чтобы и на площади слышали.

Воздав хвалу изысканному красноречию и обширным философским, поэтическим и историческим познаниям предшествующего оратора, Капитон сразу заявил, что по существу рассматриваемого вопроса он, Атей, никак не может согласиться со своим оппонентом. Да, преступление налицо. Но заговор? Никаких убедительных доказательств заговора Касцеллий не представил. Широкий сословный состав обвиняемых сам по себе не может свидетельствовать о наличии заговора. В республике, с помощью великих богов возрожденной Отцом Отечества Цезарем Августом, все наши сословия сожительствуют и сотрудничают, сопереживают и сорадуются на праздниках, и вот даже здесь, в сенате, вперемежку сидят и решают судьбу государства благочестивые и добродетельные дети и внуки сенаторов, всадников и вольноотпущенников, то есть давнишних рабов. Стало быть, заговор не доказан.

Было ли святотатство? Если было, то его также надо доказывать конкретными примерами, а не экскурсами в отечественную историю. Это святотатство тем обстоятельнее и убедительнее должно быть доказано, коль скоро в обвинительном заключении оно сопрягается с оскорблением величия. Касцеллий требуемых доказательств не представил. И, принимая во внимание его несомненный ораторский талант, глубокие познания в области права, богатый судебный опыт, сам собой напрашивается вывод, что такие доказательства, попросту говоря, отсутствуют, и их не сможет привести никакой, даже самый искусный юрист.

Более того, в послании принцепса, с которым тот обратился к сенату, недвусмысленно говорится, что первая осужденная по этому делу, Юлия дочь Августа, наказана была по закону о прелюбодеяниях, а не за святотатство и уж никак не за оскорбление величия. Верховный судья Рима изначально как бы «задал тему, предложил главную мелодию для всей нашей музыки»… Тут Атей Капитон извинился за «азиатское» выражение, признался, что этим ораторским «щегольством» его заразил его оппонент, блестящий Публий Касцеллий. И стал подводить итоги:

Во-первых, нельзя говорить об оскорблении величия, ибо кучка развратников, как бы они ни безумствовали, не может оскорбить самое великое из того, что создано на земле — возрожденный Рим и его непобедимый народ.

Во-вторых, можно говорить о святотатстве, но тогда, следом за нашими обвиняемыми, придется в нем обвинить и всех римских шлюх, которые денно и нощно ублажают своих клиентов в домах, на кладбищах и в других местах, где стоят статуи богов и героев.

В-третьих, в защиту Юла Антония ему, Атею сыну Фонтея, трудно что-нибудь произнести, так как в настоящий момент тот, по свидетельству принцепса, пребывает в бессознательном состоянии и его невозможно обстоятельно допросить, дабы определить, главенствовал он или не главенствовал в обсуждаемом разврате.

И, наконец, исходя из первого, второго и третьего, Капитон предлагает сенаторам слушание прекратить за недоказанностью обвинения по Корнелиевому закону, а дело передать в преторский суд и именно тому претору поручить, который занимается развратниками и прелюбодеями.

Как только Капитон закончил свое выступление, председатель приступил к опросу мнений. Первым он вопросил Мессалина сына Мессалы, который был консулом в истекшем году. Марк Валерий встал и объявил, что речь защитника представляется ему весьма убедительной и что он, Мессалин, поддерживает предложение Капитона. Мессалин хотел объяснить, почему поддерживает, и уже преступил к объяснению, но председатель нетерпеливо его оборвал: «Мы тебя услышали, благодарю», — и поспешно вопросил его коллегу по консульству Гая Лентула Косса. Тот также коротко и решительно поддержал предложение Капитона. Затем председатель обратился к Мессале Корвину, одному из старейших сенаторов. Валерий Мессала вообще не стал говорить — он встал со своего места, неторопливо пересек зал и сел рядом с сыном, тем самым показывая, что полностью разделяет его мнение. И тотчас председатель воскликнул: «Стоит ли дальше опрашивать?» Никто ему не ответил, никто не встал и не потребовал: «Консул, спроси». Воспользовавшись этим молчанием, председатель объявил, что прения прекращены, обвинение в оскорблении величия отклоняется и дело передается на рассмотрение претору. «Стоит ли голосовать? — тут же спросил председатель и, не выдержав даже маленькой паузы, сам ответил: — Не стоит. Ввиду очевидного единогласия». И заключил: «Отцы-сенаторы, мы вас больше не удерживаем».

Так стремительно завершилось заседание сената, будто мечом полоснули.