якобы умные жены изменяют как бы глупым мужьям. Женщины, дети и даже сенаторы смотрят на эти безобразия. И если жена по-новому обманывает мужа, то театр ей рукоплещет…Ты сам иногда присутствуешь на этих представлениях. Не просто присутствуешь — ты их устраиваешь и оплачиваешь из своей казны это безобразие, эту насмешку над добродетелью и призыв к разврату!»

Жар теперь охватил Фениксову грудь, и Феникс воскликнул: «Запрети, говорю, ателланы и мимы! А после прикажи запретить амфитеатры, где зрелище смерти возбуждает ярость и похоть! Закрой цирки, где юные римлянки, болея за любимого возничего, в трепете за него и в сладострастном желанье победы прижимаются к сидящим с ними рядом чужим мужчинам, иногда иностранцам! Праздники отмени! Флоралии, например, на которых нашим строгим матронам приходится лицезреть раздетых девок, готовых за грош всех без разбора любить!»

По шее жар подступил к подбородку и стал жечь губы. И Феникс почти стихами заговорил:

«Есть ли место святее, чем храм? Но и храм представляет опасность для женщин. Вступят, скажем, к Юпитеру в храм и сразу припомнят, скольких женщин и дев он в матерей превратил… Храмы тоже придется закрыть: Юпитера, Марса, Меркурия, Аполлона, Венеры — в первую очередь!»

Август наконец прервал молчание и глухо произнес:

«Я понял, почему они избрали тебя своим поэтом».

Феникс, как он потом признавался, этой фразы не успел понять. Потому что, услышав голос принцепса, поднял взгляд и увидел, что в голубизне Августовых глаз появились красные огненные точки, от которых будто порозовели, но болезненными пятнами, бледные щеки Цезаря. И он теперь похож на какую- то хищную птицу, больше всего — на ястреба. Ястреб этот уперся Фениксу в лицо и словно раздумывает, куда лучше клюнуть: в лоб, в переносицу или сразу в глаз. А жар теперь переместился Фениксу в голову и там как бы весь сосредоточился, отупляя и смешивая мысли. И из этого тупого смешения вдруг выскочили совершенно неожиданные слова:

«Да, ты прав. Всё это мерзость, что я написал. Но я сам себе уже давно мерзок. Я, видимо, от этой мерзости хотел освободиться, излить ее».

Феникс, как он утверждал, сперва произнес эти слова и лишь затем осмыслил то, что высказал, так как слова предшествовали мысли и у него, у Феникса, не было намерения их высказывать. Они сами будто выплеснулись из него. И с ними как бы истек жар и вместе с ним — остатки одеревенения.

Огненные точки во взгляде Августа еще ярче вспыхнули. Но глаза перестали целить в лицо. Как это бывает у птиц, они стали мгновенно взмаргивать и, моргнув, смотрели то поверх тебя, то вправо, то влево.

«Разве я не советовал тебе быть разборчивее с твоими друзьями?» — спросил Август.

«Я не сразу, но последовал твоему совету. От некоторых своих прежних приятелей… я от них отдалился», — ответил Феникс.

«От кого?» — моргнул и спросил Цезарь.

«Прежде всего от Юла Антония».

«Когда с ним расстался?» — Принцепс снова моргнул.

«Года два назад… Нет, три года тому».

«И с Гракхом не виделся?»

«Гракха тогда не было в Риме. Он позже вернулся».

«И ты с ним снова сошелся?»

«Нет. Я его избегал».

«Почему?»

«Потому что он стал встречаться с Юлом Антонием».

«Если ни с кем из них ты не встречался, то кто же тебе заказывал стихи?» — спросил Август и снова уперся колючим взглядом Фениксу в лицо.

Феникс принялся объяснять, что никто ему «Науку» не заказывал, что он по собственной воле написал три части поэмы, а теперь работает над новым небольшим сочинением, которое собирается назвать «Лекарством от любви». И в этом произведении…

Август не дал ему договорить. Цезарь спросил:

«А гимн Тутуне по чьей просьбе ты сочинил?» — Откуда-то из пояса принцепс достал свиток и протянул его поэту. Вернее, сначала протянул, а когда Феникс попытался взять его, отвел руку в сторону и бросил пергамент на стол.

«Я никогда не писал гимнов богам, — уверенно ответил Феникс, к пергаменту не притрагиваясь. — А тем более какой-то Тутуне, о которой впервые от тебя слышу».

«А этот грязный пасквиль на Венеру и Марса тоже не твоих рук дело?» — поинтересовался Август, выкладывая второй свиток.

«Нет, не моих», — решительно покачал головой Феникс, стараясь смотреть не в глаза Августу, а ему в лоб, потому что взгляда его выдержать было теперь невозможно.

«А эту мерзкую эпиграмму на моего зятя Тиберия?» — Цезарь третий свиток извлек из-под тоги и так резко кинул на стол, что свиток покатился и упал на пол.

«Никогда на глубоко уважаемого мной трибуна и консуляра Тиберия Клавдия Нерона я не писал никаких эпиграмм», — тихо, но твердо объявил Феникс.

«Нет, ты прочти сначала, а потом отрицай. Подними и прочти. Там стоит твое имя».

«Я подниму, если прикажешь, — покорно ответил Феникс и спокойно прибавил: — Но читать эту грязь не стану. Мне ее показывали. Стихи бездарные. А имя любое можно поставить. Чтобы очернить невинного человека».

«Невинного?! — громко и гневно произнес Август и следом за этим тихо и удивленно спросил: — Ты считаешь себя невиновным?»

«В том, что касается этого подлога, не только считаю, но и готов поклясться», — ответил поэт.

«А в чем не готов? В чем признаешься?» — быстро спросил Цезарь.

«Признаюсь в том, что долгое время дружил с консуляром Юлом Антонием. Что слушал его лживые рассказы о его отце, триумвире Марке Антонии, слушал его клевету на тебя и на твою жену Ливию, на Марка Агриппу, на Цильния Мецената, на других твоих соратников. Знал о его ненависти к тебе, несмотря на все благодеяния, которые ты ему оказал. Видел сальные взгляды, которые он бросал…»

«Погоди, не торопись», — прервал его Цезарь. Глаза у него поменялись. Из них исчезли красные огненные точки. Глаза стали зеленеть, как у Юлии. Август уже не был похож на ястреба. Он стал похож на волка, с которым неожиданно столкнулся в лесу, и он тебя в первый момент с любопытством разглядывает. — Стало быть, ни с Юлом, ни с Гракхом давно не водишь знакомство, — продолжал принцепс. — Пасквилей не писал. В их безобразиях не участвовал… Мне доложили: тебя не видели ни на одном из форумов… Но я вот о чем подумал…»

Август замолчал. И Феникс:

«Не знаю, о чем ты подумал, Цезарь. Но я хочу, чтоб ты знал: Юл Антоний человек злопамятный, неблагодарный и подлый… Не только к тебе. Но и к твоей дочери».

«А почему ты раньше ко мне не пришел и не рассказал про Антония?» — спросил Август. Из его волчьего взгляда любопытство исчезло.

«В моем роду никогда не было доносчиков, и я не собираюсь позорить своих предков», — сказал Феникс; он эту фразу заранее обдумал и приготовил.

«Ну да, не доносчик, — задумчиво произнес принцепс. — А теперь доносишь и обвиняешь… Когда не твой род, а весь Рим уже опозорен».

Тут нечего было ответить, и Феникс молчал.

«А Гракх, Семпроний, он тоже подлый?» — спросил Цезарь.

«Гракх нет. Гракх… как тебе объяснить…» — начал Феникс. И тут услышал:

«А ты кто?.. Ты ведь тоже спал с Юлией».

К такому повороту Феникс, как он потом признавался, давно приготовился, более того, с нетерпением его ожидал.

«Они меня оба подставили. Сначала Гракх, потом Юл. Дескать, я Юлин…я её ухажер, а они мне в моих похождениях только способствуют. Особенно Юл в своем замысле преуспел. Он так хитро всё рассчитал, так подстроил события, такую сплел паутину, что даже умный и осторожный Тиберий в нее