– В ваших словах есть йота общепринятой истины, столько же, сколько в утверждении, что простая проститутка – не королева.

Эмили ахнула от такой непристойности. Но Уитмен продолжал как ни в чем не бывало:

– А я говорю, что простая шлюха и есть королева! И я говорю, что любая женщина ни в чем не уступает мужчине и может вести себя как ей заблагорассудится! Послушайте меня, Эмили!

Ее попросту произнесенное имя совсем ошеломило Эмили. Аромат сирени был подобен вину в ее крови.

– Я… я не знаю, что сказать. Как я могу осмелиться выйти в мир? Я уже испытала…

– Вы думаете, темные пятна выпадали у вас одной? Бывали дни, когда лучшее, что я сделал, казалось мне пустым и сомнительным. Мои великие мысли – какими я их считал, – не скудны ли они на самом деле? И не вы одна знаете, что такое быть скверной, – если вас тревожит это? Я – тот, кто знает, что значит быть скверным! Я нес чепуху, краснел, злился, лгал, крал, затаивал зло! Во мне жили притворство, гнев, похоть, жгучие желания, заговорить о которых я не смел. Я был переменчивым, тщеславным, жадным, мелочным, коварным, трусливым, злобным! Волк, змея, кабан – их во мне хватало! Но все это вмещал я! Я не отрекаюсь от зла. Мои стихи принесут столько же зла, сколько сделают добра. Но в этом мире никогда не существовало такой вещи, как зло!

– Ваши слова, мистер Уитмен, противоречат друг другу… Лицо Уитмена побагровело.

– Я себе противоречу? Отлично, я себе противоречу! Я огромен, я вмещаю множества!

Ища успокоить его, Эмили сказала:

– Но вы не обнаружили моей Глубочайшей Раны, сэр. Это было дело Сердца…

Ее слова, казалось, достигли желаемого результата. Уитмен успокоился и задумался.

– И тут я тоже имел печальный опыт. Мисс Дикинсон… если я поделюсь с вами чем-то заветным, могу ли я попросить вас об одолжении взамен?

– Каком?

– Не откажетесь ли вы от этой нежелательной светскости между нами, называя меня Уолт? Я знаю, разница в нашем возрасте согласно этикету требует формальных обращений друг к другу, но я не признаю таких условностей.

Чувствуя, как по ее щекам разливается теплота, Эмили понурила голову.

– Это кажется достаточной малостью…

– Прекрасно. Прошу, поглядите…

Эмили подняла глаза. Она увидела, как Уитмен достает из кармана небольшую самодельную свободно сшитую записную книжку (очень похожую на ее собственные тетради). Он открыл ее на середине, а затем повернул к Эмили.

Со страницы на нее смотрело дагерротипное лицо – лицо красивой женщины с темными локонами, с руками, закинутыми на спинку кресла, в котором она сидела боком.

Уитмен повернул книжку к себе, поцеловал изображение, закрыл ее и вновь убрал в карман драгоценную памятку.

Сердце Эмили было готово разорваться.

– Ах, Уолт! Она… она умерла?

– Гораздо хуже! Она замужем!

Эмили была шокирована, но и восторженно взволнована.

– Мы познакомились, когда я был редактором «Новоорлеанского полумесяца». Впервые я увидел ее в Theatre d'Orleans [127] во время исполнения моцартовского «Дон-Жуана». Поддавшись вольному тропическому влиянию этого южного порта, мы влюбились безумно. Ее электрическое тело излучало божественный ореол, рождавший во мне бешеное притяжение, как и мое – в ней. Многочисленными были часы нашей радости. Но она была дамой высшего света и не могла допустить, чтобы на нее легло пятно скандала или развода. Когда мы поняли, что наша любовь обречена и мы должны расстаться, разрыв стоил нам великих мук. Она – единственная женщина, кого я так лелеял в своем сердце, и останется единственной.

По необъяснимой причине последние слова Уитмена вызвали у Эмили легкое разочарование. Но не настолько, чтобы затенить более сильные чувства в ее груди. Сходство трагедии Уолта с собственным обреченным романом Эмили наложило последнюю печать на нежную симпатию к крепкому седеющему поэту, которая все это время полунезаметно росла в ее сердце.

Изо всех сил сжав лапищу Уолта обеими своими маленькими ручками, Эмили сказала:

– Значит, вы истинно постигли мою душу, Уолт.

– Эмили… Я думал о тебе задолго до того, как ты родилась.

Они нашли каменную скамью и некоторое время молча сидели на ней бок о бок.

Но, пока проходили минуты, тихое Мушиное Жужжание раздражающе нарастало в сознании Эмили, пока она не почувствовала, что должна высказать его вслух.

– Уолт… вы употребили слово «болезненный», когда говорили о моих стихах…

– Да, Эмили, употребил. Так как, боюсь, вас слишком уж занимает смерть.

Эмили открыла было рот в готовности указать на верховенствующую важность Смерти в системе мироздания, но Уолт поднял ладонь, чтобы остановить ее:

– Я знаю все, что вы намерены сказать, дорогая Эмили. Не сомневайся, что и я тоже долго и упорно думал о смерти. Я знаю: насколько великолепно родиться, настолько же великолепно и умереть. Не будь смерти – большая фальшь даже говорить о них раздельно, – сама жизнь была бы бессмысленной. Да, всю свою жизнь я слышал шепоты о небесной смерти в голосе волн на берегу, в сердитых криках морских птиц, но в отличие от тебя я не томлюсь по смерти и не воздаю ей большего, чем она заслуживает. Я слишком занят тем, что живу, слишком занят своими священными чувствами и не уделяю смерти больше, чем кивка мимоходом. Ты же, дорогая Эмили, кажется, стремишься прижать к себе смерть в объятиях, будто возлюбленного!

Эмили возмутилась.

– Я обнимаю смерть? Кто участвует в идиотичном намерении моего брата проникнуть в тени загробной жизни? Вы, а не я!

Уолт встал.

– Вы не знаете всей полноты замысла нашей экспедиции в Обитель Лета, Эмили. Это не объятие смерти, но смелый научный штурм ее территории, чтобы вырвать новые познания на благо всему живущему.

Подняв Эмили всей своей бычьей силой, Уолт сказал:

– Пойдем со мной, и ты увидишь.

Малая гостиная «Лавров» была превращена в импровизированную классную комнату или же штабной кабинет генерала. К мольберту прислонили большую грифельную доску с мелками на бортике; перед ней стояли пюпитр и единственное вместительное кресло. К